Туркестанские повести
Шрифт:
Перерыв.
Мокрые выходим из окопа. И соседи выходят. Тоже тренировались. Глядим на белый свет и улыбаемся: рады.
А «белый свет» все еще прекрасен, хотя ноябрь перевалил далеко за половину.
— А у нас, на Тамбовщине, — проводив глазами лебяжий косяк, мечтательно сказал Новиков, — скотину на зимний постой загнали, по деревням бабы забивают кур, гусей да уток к праздникам. У нас и Седьмое ноября празднуют, и Михайлов день, и Филипповки, и Юрьев день, и зимний Георгий…
— Сколько же у вас праздников? — засмеялся Галаб.
— А почти каждый день в эту пору.
Саша мечтательно вздохнул:
— Люблю предзимье. Первые, еще незябкие морозы, звонкий ледостав, пушистый иней… В детстве в ноябре я всегда выгонял домового, облизывал косточки на куриных именинах, слушал воду.
— Как?
— Очень просто: тихая вода — хорошая будет зима; шумная — жди жгучих морозов, бурь с посвистом, языкастых метелей…
— А я ни разу не видел настоящей зимы, — сожалеюще произнес Галаб Назаров.
— Ты много потерял, старшой, — ответил Саша. — Сыплются тонкие белые звездочки, а ты идешь по первому снегу, дышишь во всю грудь и печатаешь следы: хруп, хруп, хруп. Понимаешь, никто еще не ходил, ты — первым. Тишина кругом первозданная. Крикнешь: «Ого-го-го!» — далеко летит, дробится эхо. А ты слушаешь. Слушаешь самого себя.
Саша сладостно потянулся.
— Или на коньках выйдешь первый раз. Лед под тобой цвенькает соловьем: тюи-тьи, тюи-тьи… Шапку сдвинешь на макушку, пригнешься и летишь стрелой. Сердце вот-вот от счастья выпорхнет, щеки горят на ветру, а ты летишь по стонущему льду, прибавляешь и прибавляешь скорость, и кажется, что ты уже не на пруду, а где-то в межзвездье, и не деревенский мальчишка, а сам бог…
А с горки не катался? У-у! Я, бывало…
— Тянешь? — неожиданно спросил Герман Быстраков, первый номер в расчете.
— Что тяну? — не понял Новиков.
— Перекур. О секундах-то забыл… Пошли в окоп.
Встали, будто надышались зимней свежести от Сашиных рассказов.
— Пошли.
В ракетном окопе снова послышалась команда:
— Расчет, боевое положение!
И все пришло в движение: люди, ракеты, пусковая установка. Солдаты тренировались, брали за горло время, ставшее не отвлеченным понятием, а предметным, ощутимым до каждого мгновения. И тот, кому оно не давалось, стискивал зубы, ворчал, бранился, но продолжал погоню за ним.
Глава четырнадцатая
Я не был здесь летом, но и сейчас, осенью, эта площадка вызывала у меня чувство настороженности. Ничего не боялся только старший техник-лейтенант Бытнов. Я не раз видел его на площадке в обычной одежде, в то время как все остальные в своих специальных костюмах были похожи на фантастических марсиан.
Как-то вечером, когда я заканчивал свое очередное самостоятельное занятие по ракете в техническом классе, ко мне подошел Другаренко:
— Посмотри, — сказал он. — Подойдет?
Это был чертеж навеса, вернее, цветной рисунок, выполненный довольно искусно.
— Здорово! —
— Не успел. Только что закончил рисовать. Я давно прицеливался, обмозговывал, пока наконец не нашел то, что искал.
— Так пойдем же к Тарусову! — заторопил я химинструктора.
— Дома он, неудобно беспокоить. Целый день мы ему глаза мозолим, а тут еще вечером: «Здрасте…»
— Пойдем, Виктор! — настаивал я. — Нина Демьяновна в институт уехала, Рита, наверно, у Вали Лесновой. Так что капитан один. Не по пустому делу побеспокоим. Пошли.
Другаренко еще раз критически посмотрел на рисунок. Ему что-то не совсем нравилось в нем.
— Ладно, пойдем, — решил он. — Если что не так, комбат подскажет.
Мы постучались.
— Войдите, — донеслось из квартиры.
Маленькая прихожая, коридор, кухонька, дверь в спальню. Капитан сидел за кухонным столом и что-то писал, заглядывая в книгу. Рядом стакан чая, логарифмическая линейка. Увидев нас, комбат, одетый по-домашнему, что еще больше молодило его, спросил:
— Вызывает комдив?
— Нет.
— Что-нибудь в батарее случилось? — тревожно всматривался он в наши лица.
— Нет, товарищ капитан, мы решили вас побеспокоить по личному делу, — сказал Другаренко. — Вот я тут кое-что придумал… Посоветоваться пришли… Извините, от дела оторвали вас…
— Так, так, — всматриваясь в рисунок, кивал комбат. — Значит, по личному вопросу? А ведь это замечательно сказано: «По лич-но-му!» Важное общее дело люди начинают считать личным. Честное слово, здорово! Я посмотрю более внимательно, а завтра в это же время приходите ко мне. Хорошо?
И вот мы снова у Тарусова.
— Давайте-ка, ребята, договоримся: в этом балахоне, — капитан подергал за борт своей пижамы, — вы будете называть меня Павлом Петровичем, а я вас по имени. Идет?
Мы промолчали: по ошибке назовешь его завтра Павлом Петровичем — врежет по самую защелку…
— Ну ладно, это дело десятое. Займемся чертежом. — Он сел между нами, взял остро отточенный карандаш и продолжал: — Великолепное предложение, Виктор! И от жары, и от дождя укрытие. Только вот здесь громоздко, а тут высоковато. Как думаешь? — Карандаш чиркнул по продольной бетонной плите, на четверть срезал стойки железного каркаса. — Штанги надо заменить легкими угольниками, тогда конструкция будет подвижней. Верно? — И на полях рисунка появился угольник. — И еще: боковины сделаем откидными. Не возражаешь? Очень хорошо.
Капитан потер от удовольствия руки, встал и включил электроплитку.
— А теперь и чайком можно побаловаться. С чем будете — с вареньем или конфетами? Лучше с вареньем: в столовой-то вам его не дают. Нина Демьяновна готовила, — напомнил Тарусов, открывая двухлитровый баллон.
На стене висела фотография дочки. Улыбка — от бантика до бантика на косичках. Должно быть, когда фотографировали, показали что-нибудь смешное.
Лишнего в квартире Тарусовых ничего не было, но и пустой она не выглядела. Мне особенно понравилось двуствольное охотничье ружье. Я подошел к стене, где оно висело поверх ковра. На цевье медная пластинка с надписью: