Туркестанские повести
Шрифт:
Победил секач. Он ушел в тростниковые заросли. По его следу не заметно было, чтобы его ранили. Отбился. Волки прежде всего нацеливаются на шею и плечи, а они защищены у кабана хрящом, твердым, как броня. Это спасает его не только от волков, но и от саблевидных клыков своих соперников…
Приближался Карикудук, куда я раньше ездил на водовозке. Тарусов всмотрелся в обочинные барханы, запорошенные снежной крупкой, и сказал:
— Люты в эту пору хищники! Они не щадят друг друга, борются за право стать вожаком. Много глоток
— Старый колодец, — притормозил я машину. — Будем заходить к Хасану-бобо или поедем прямо в колхоз?
— Нельзя обходить старика, ведь это он просил помочь. Зайдем.
Хасан-бобо устроил для своего Туя нечто вроде навеса, и верблюд, защищенный от снега, лежал, пережевывая колючку. Он повернул в нашу сторону неуклюжую маленькую голову и равнодушно посмотрел.
— О! — воскликнул седобородый аксакал, одетый по-зимнему, в теплый халат, каракулевую шапку и сапоги. — Воваджан! Как здоровье, как служба, что пишут из дому? Все хорошо? Слава аллаху. У меня тоже все хорошо. Ну, знакомь со своими друзьями.
Я представил старику капитана и ребят.
— Заходите, — пригласил он, — попьем чайку, поговорим.
Хасан-бобо утеплил свое нехитрое жилье, и в нем было довольно уютно. Пока закипал чайник, хозяин рассказал о нападении хищников на колхозную отару в загонах.
— Шесть овец унесли, проклятые, а двух собак и восемь барашков зарезали. Забрались раз, потом другой… Беда, товарищ Тарусов. Надо помочь чабанам.
— Затем и приехали, — сказал капитан. — Обязательно поможем.
Старик поблагодарил кивком головы и начал разливать чай. Комбат попросил Родионова развязать вещевой мешок с продуктами:
— Достань что-нибудь к чаю.
Старший сержант вынул пачку рафинада, круг полукопченой колбасы, буханку хлеба и индийского чая две пачки. Обе протянул Хасану-бобо.
— Рахмат, — довольно улыбнулся он. — Не забываете старика.
Подкрепившись, мы поблагодарили гостеприимного хозяина старого колодца и двинулись к колхозу «Светоч», находившемуся километрах в пятнадцати в предгорной долине.
Стемнело. Пришлось включить фары, чтобы не сбиться с дороги. Отъехав километров шесть, мы заметили в стороне два широких огненных луча, метавшихся по равнине то влево, то вправо. Потом лучи замерли и послышались ружейные залпы.
— Что это? — недоуменно спросил я капитана.
— Остановись-ка, — попросил он.
Мы вышли из кабины и снова услыхали ружейную трескотню в стороне, где широкие световые полосы вспарывали ночь.
— Браконьеры, — проговорил Тарусов. — Быстро туда!
Вездеход рванулся, подпрыгивая на неровностях.
— Разве это охота? — бранился комбат. — Включают фары, настигают обезумевшую от гонки жертву, ослепляют ее светом и расстреливают в упор… Варварство! Посмотрим, за кем они там гоняются.
Минут через пять подъехали к неизвестной
— Прирежь его! — тяжело прохрипел один.
— Погоди, в кузове прикончу… Давай-ка, давай, не мешкай! Раз-два — взяли!
В кузове тяжело стукнуло. Я включил фары, и свет их мгновенно выхватил из густой темноты окровавленное животное. Это был высокий, тонконогий джейран килограммов на тридцать, с рыжевато-серыми боками, спиной и белоснежным животом. Большие темного цвета лировидные рога его с кольчатыми утолщениями к голове отливали матовым блеском.
Старый вожак плакал. Плакал от боли, от бессилия что-нибудь сделать, от захлестнувшей тоски по воле… Скупо катились слезы по тонкой морде. Грустными глазами смотрел круторогий самец в родную степь, раскромсанную огненными ножами настигшего его чудовища… Джейран упал. Неужели все? Он собрал последние силы, напрягся и снова встал. Встал на перебитых ногах, чтобы спружиниться в прыжке и рвануться через борт, исчезнуть в спасительной тьме. Но по жилам разливался убийственный огонь; тяжело вздымались бока; хрипели загнанные легкие; по всему телу ходила тряская лихорадка…
В последний раз гордо поднял джейран свою царственную голову, замутившимися от слез и боли глазами окинул степь, задержал взгляд на двуногих существах, которые волокли вниз головой убитую газель, его родную газель, и рухнул в натекшую лужу крови, издав почти человеческий стон…
— Кончай же его! — снова послышался хриплый голос.
— Дай нож!
— Постойте! — Тарусов взметнулся через борт и выстрелом из пистолета прикончил страдания вожака джейранов.
— А ты хто такой? — Хрипун двинулся к капитану.
— Ребята! — позвал нас комбат. — Отберите у браконьеров ружья, а трофеи переложите в свою машину.
— Да ты хто такой, едрена вошь?! — клацнул курком все тот же хрипун.
Тяжелая рука у Федора Кобзаря. Хрипун ойкнул и уронил ружье.
— Это ты едрена вошь. А я — общественный инспектор, — спокойно сказал Тарусов. — Сдайте оружие, документы и трофеи. Сейчас составим акт. А разбираться с вами за хищническое истребление редких животных будут в другом месте…
Из волчьей стаи, подкравшейся в полночь к овечьему загону, удалось уйти только одному хищнику. Да и тот долго не протянет: Герман всадил ему пулю в бок…
За ночь мы порядочно назяблись, а когда на рассвете подъехали к правлению колхоза «Светоч», и вовсе продрогли.
Вскоре молва об удачной засаде на хищников подняла кишлак, и к правлению потянулся любопытный народ. Первыми прибежали мальчишки. Сначала они боязливо теснились в стороне, потом осмелели, стали тыкать палками в волчьи морды, трепать заклеклые, негнущиеся уши серых разбойников, науськивать собак. Но собаки пятились, рычали, поджимали хвосты. Шерсть на них становилась дыбом: волки и мертвые были страшны.