Туркестанские повести
Шрифт:
Виктор Петров отчетливо помнил события минувшей ночи и, если бы его спросили, рассказал бы о них в мельчайших подробностях…
…До конца дежурства оставалось минут пятнадцать. Скоро он весело, с юморком отрапортует своему сменщику: «За время дежурства никаких происшествий не было. Аппаратура работает нормально». Уходя на отдых, Петров, как обычно, шутливо добавил бы: «В небе все спокойно. Это говорю я, потомок тульских умельцев!»
Сидит оператор на стуле-вертушке перед индикатором кругового обзора, смотрит на экран: ни одной посторонней полоски, ни одного
Беседует он мысленно со знаменитым Левшой, а сам сторожко наблюдает за «волшебным зеркалом», глядит на него как зачарованный. «Вот так, уважаемые предки, — возобновляет оператор своеобразный разговор со старинными умельцами. — Далеко вам до ефрейтора Петрова, потому как его техника достает черт те куда… И днем достает, и ночью, и в дождь, и в туман. Жаль, что не видел я ту самую блоху, а то бы…»
— Что?! — не веря своим глазам, вскричал крайне удивленный потомок Левши. На краешек голубовато-зеленого поля индикатора откуда-то внезапно прыгнула золотая блоха. Виктор резко тряхнул головой: эк, ешкин-кошкин, размечтался! Блохи начинают грезиться.
Однако блоха и не думала исчезать. Напротив, она нагло поползла вверх. Петров справился, предусмотрено ли плановой таблицей или заявками продвижение цели. Оказывается, нет. И на позывные не реагирует.
«Эге, — мгновенно сообразил ефрейтор, — вон какая блоха-то. И на запрос не отвечает…»
Рука оператора привычно рванулась к микрофону:
— Воздушная цель пересекла государственную границу в ноль-ноль сорок пять. Координаты…
Тревожный сигнал ефрейтора молнией полетел по «зеленой улице» эфира, и нет ему ни задержек, ни остановок. А сам Виктор как бы весь был обостренное внимание: ему и его боевым друзьям предстояло не только не упустить из виду, но и «подковать блоху».
Все это почти мгновенно воскресил он в памяти, пока генерал слушал доклад начальника смены КП.
Плитов похвалил Виктора:
— Молодец, ефрейтор! Действуйте всегда так. А теперь идите отдыхать.
Петров ушел.
— Ну, а что вы скажете? — Генерал медленно повернул крупную, будто заиндевевшую голову в сторону штурмана наведения — статного, широкоплечего капитана Карпенко — и посмотрел на него большими темно-карими глазами.
Офицер объяснил. Это был рапорт. Но за ним стояли события и люди.
Получив от ефрейтора Петрова сигнал, весь расчет командного пункта — в этом Алексей Карпенко был убежден — жил одним дыханием, одним биением сердца, одним ритмом пульса. И офицеры и солдаты находились в безраздельной власти воинского долга, во власти одного стремления — как можно быстрее перехватить и уничтожить врага!
…Скользят по пергаменту конусы отточенных карандашей: команда — засечка, команда — засечка. Между двумя такими засечками — штрих-пунктирная линия. Направление этой линии как раз и показывает курс воздушной цели. Что это за цель? Пока не известно. Ясно одно — ошибки в ее проводке не должно быть ни на одну десятую долю миллиметра.
Лаконично
— «Двести шестьдесят пятый», вам взлет!
— Вас понял.
Огнедышащей стрелой взмыл реактивный самолет над расцвеченным огнями аэродромом и почти мгновенно растаял в кромешной темноте неба.
На КП у одного из экранов сидит сосредоточенный офицер. Это он, сам Алексей. Темно-русая прядка волос прилипла к высокому влажному лбу. Взгляд застыл на индикаторе, регистрируя золотистые всплески — отметки от цели. Сейчас для капитана нет на свете ничего дороже светлячка и нет ничего ненавистнее его.
— Скорость… курс… высота… — командует штурман наведения.
И с борта стрелы летит ответ летчика: «Вас понял».
— Ну как? — беспокоится начальник смены командного пункта. На его густо заалевшем лице поблескивают бисеринки пота.
— Держу. Цепко держу, товарищ майор, — не отрываясь от экрана, отвечает Карпенко. Он работает на Камила Умарова — командира стрелы «265». — Разворот вправо на курс сто семьдесят градусов с набором высоты! — передает капитан на борт.
— Курс сто семьдесят. Выполняю, — со смягчением на «л» донеслось из черной пропасти неба.
«Это было ночью. А сейчас утро. Сейчас можно только вспоминать, но ничего поправить уже нельзя, — размышляет Алексей. — Интересно, о чем думает Камил?»
В ожидании вопросов генерала Камил тоже вспоминает. Вспоминает о себе как о постороннем человеке. Так удобнее анализировать полет…
Оторвавшись от взлетно-посадочной полосы, он несколько секунд вел самолет визуально. Потом проверил показания приборов и стал пилотировать по ним. «Поточнее, друг, поточнее», — безмолвно просит он своего штурмана наведения, словно тот и в самом деле слышит его просьбу.
По едва заметным вспышкам аэронавигационных огней на концах крыльев и увеличению освещенности в кабине Камил определил, что вошел в облака. «Авиагоризонт, курс, скорость… Это сейчас главное, — отметил он. — Машина, кажется, не разворачивается, летит по прямой. Нет, Камил, это ложное ощущение, иллюзия. Видишь: курс сто семьдесят градусов. Значит, все в порядке. Приборы — твои друзья, Камил. Не доверяй себе, доверяй им…»
Кренов нет. Вариометр показывает максимальную скорость подъема. Поступательная скорость характеризуется четырехзначным числом. «Хорошо! — радуется Камил. Быстро, одним взглядом, проверил работу двигателя и прицела. Поудобнее устроился в кабине. — Вот так…»
С огромной скоростью, далеко оставляющей позади себя звук, несет Умаров свою ненависть к воздушному пирату. Их разделяют еще многие километры, но летчик полон решимости обрушить на врага запас смертоносного огня.
Камил работает за пятерых, совмещая обязанности летчика, оператора, штурмана, радиста и стрелка. Это очень тяжело — одному работать за пятерых в тесной кабине самолета, несущегося в беззвездную ночь. Но ведь недаром говорят, что война — это тяжелейшая из всех работ…
На индикаторе стремительно сближаются точки. Это отметки от истребителя-перехватчика и воздушной цели.