Тутмос
Шрифт:
Лицо Рамери просветлело при этих словах, будто молния пробежала по нему улыбка, озарив сразу и сжатые губы, и потемневшие грустные глаза. Он поднял чашу высоко на вытянутой руке, как будто хотел поднять её к самым звёздам, — рука не дрожала. Слёзы, так долго таившиеся на дне глаз, сверкнули наконец, но теперь это были только пьяные слёзы, которых никто не принял всерьёз.
— Во славу великого Амона, величайшего из богов!
Он выпил и бросил чашу, которая едва не попала в Пепи, уклонившегося со смехом. Усеркаф, осторожным движением обняв Рамери за плечи, вполголоса сказал:
— Пей ещё, господин, пей во славу богов Кемет, повелителей над всеми богами! Пей и не тревожься и забудь всё, что у тебя на сердце, а потом я провожу тебя до твоего шатра. Нехорошо, если такого большого господина увидят пьяным…
…На городских стенах Мегиддо собрались приближённые и воины ханаанских правителей, нестройным хором, на разных наречиях, взывали о пощаде. А сами правители, несущие на своих плечах тяжесть повторного позора, простёрлись ниц перед возвышением, на котором сидел фараон, молча уткнулись в землю, не смея поднять глаз. Тутмос за эти дни успел уже устать от церемоний, все правители казались ему на одно лицо. Только один, правитель Кидши… как его имя? Тощий, невзрачный человечек, водянистые глаза, в которых плавает страх, и седоватые космы, обсыпанные пеплом, — должно быть, в знак траура по умершему сыну. И этот мог поднять на борьбу с Кемет правителей трёхсот тридцати городов? Тутмос изменил данному себе слову, усмехнулся, нарушив торжественную неподвижность нарядной статуи. Этого он тоже отпустит с миром, только — на осле. Ханаанские кони хороши, достойны царских конюшен, да и колесницы, изукрашенные золотом с безвкусной пышностью, пригодятся в будущих походах. Пусть разбредаются по своим царствам, неся на головах пепел поражения, пусть себе царствуют в своих владениях, некоторые из которых размерами не превышают самого захудалого степата земли Нехебт. Фараон очень милостив, он уже успел понять, что победа, подкреплённая унижением врагов, приносит щедрые плоды, ядовитые для недавних грозных противников. Хатшепсут ему это показала…
95
…в трёх схенах от разорённого Мегиддо… — Схен (сехен) — древнеегипетская мера длины. В описываемое время равнялась приблизительно 445,2 метра.
Царица смяла в руке цветок, с упоением гнева ощущая его раздавленную нежность, брезгливо стряхнула с ладони влажную мякоть лотоса. У неё кривились губы, и она попыталась сделать вид, что морщится от солнца, слишком вольно расположившегося на балконе дворца. Внутри было горько и пусто, а внешний мир только раздражал или причинял боль, царапал по живому. Вот прошла одна из приближённых её прислужниц с мягким округлым животом, вот маленький ребёнок промелькнул, пробежал по саду, отозвался звонким смехом на чей-то испуганный зов. Несколько недель царица прилежно посещала храм Исиды, молилась великой богине, приносила ей обильные жертвы в надежде, что заветное сбудется, что затрепещет в её чреве новая жизнь. Кое-что наводило на мысль об этом, она старательно убеждала себя, что голова кружится не от жары, что раздражительность и быстрое утомление от недолгой прогулки не следствие бессонных ночей, а вернейший признак желанного. С той первой ночи после возвращения Тутмоса, когда он так нежно и страстно её обнимал, она растила в себе мысль о ребёнке, растила с таким упорством, словно мысль могла претвориться в долгожданное чудо. И вот сегодня узнала, что судьба обманула и на этот раз, что чрево её пусто, что боги не вняли её мольбам. В первый миг она заплакала, надрывно и глухо, как самая обыкновенная женщина, простолюдинка, рабыня. Неужели ночь, та ночь, когда грубые руки фараона вдруг показались ласковыми, когда голос его стал подобным голосу влюблённого юноши, обманула царицу? Да, случалось так, что она вдруг начинала верить в любовь Тутмоса, сводного брата, предназначенного ей в супруги волей отца и самой судьбой — недаром она была рождена великой царской женой Хатшепсут, а Тутмос — младшей женой, красавицей Иси. Предназначенные друг другу в супруги ещё подростками, они пережили свадьбу и первые месяцы брака спокойно и размеренно, как давным-давно известную им церемонию, потом продолжали быть мужем и женой по привычке, скованные цепью обычая, родительской воли и придирчивых взглядов придворных. Но ложе без нежности, без огня не давало желанного наслаждения и не приносило заветного залога по воле богов свершившегося брака, и царица чувствовала себя обманутой. Бывали, правда, редкие миги, когда она ощущала себя счастливой, едва ли не любимой — вот как теперь, когда он вернулся из похода, когда пришёл к ней, истомившийся по привычной ласке. Она сразу заметила, что лицо его покрылось бронзовым загаром, только на лбу под диадемой осталась белая полоса, и такие же следы от браслетов на руках. Он как будто похудел, и мускулы его стали ещё крепче, они упруго переливались под потемневшей кожей, и касаться их было не так уж приятно. А в остальном он был всё тем же Тутмосом, привычным, спокойным, большей частью равнодушным к её женским уловкам и действительным радостям и печалям. Впервые заговорил с ней о сыне, когда лежали рядом, отдыхая после бурной любовной схватки — иначе он не умел. Его рука, лежащая на её животе, источала удивительную силу, он словно хотел ладонью покрыть всё её чрево, в горсть захватить маленький мир, в котором тоже желал властвовать. И Нефрура поверила скорее его упорному желанию, чем силе его любви, всей кровью постаралась зажечь в себе маленькое пламя, а поддерживать его ходила в храм Исиды. И вот сегодня…
— Его величество желает видеть тебя, лучезарная госпожа, владычица земли до края её. Прикажешь принести вина и фруктов?
Оборачиваясь на слишком громкий, назойливо громкий голос прислужницы, царица наступила ногой на измочаленный лотос, ей стало неприятно, будто наступила на живое. Хорошо, что она ещё не успела сказать Тутмосу о своих надеждах. Вино, фрукты… Она принимала его как дорогого гостя, действительно — редкого гостя. И сейчас ей менее, чем когда-либо, хотелось видеть мужа.
— Приветствую тебя, Нефрура. Отчего я не видел тебя в храме Амона? Мне сказали, что ты нездорова — это правда?
— Правда. Но нет причин беспокоиться тебе, мой божественный господин.
Он подошёл к ней близко-близко, неожиданно обнял за плечи. Нет, не обнял — рывком повернул, притянул к себе, как, должно быть, за повод притягивал кобылицу.
— Может быть, долгожданное?
— Нет.
— Ты уверена?
— Да.
Он с разочарованием, слишком явным, чтобы пытаться его скрыть, отпустил её.
— Жаль.
Она с трудом удержалась от глухого стона, надрывного рыдания, громкого крика. Боль, зажатая в груди, требовала выхода, она подступала к горлу, как тёмная вода. Сейчас задушит… Нефрура выдернула ещё один лотос из полупрозрачной алебастровой чаши, сжала его в судорожно вздрагивающей руке.
— Жаль, — повторил Тутмос. И ещё раз, с растяжкой: — Жаль! Прикажу молиться божественным отцам в святилище целителя Имхотепа [96] . Если великая Исида отвратила от тебя свой лик… Ты получишь всё, если родишь мне сына. Довольна ханаанской добычей? А какие дары получил мой великий отец! Я обложил данью три города, все доходы с них пойдут на процветание и украшение храма. Великий отец будет доволен. Джосеркара-сенеб сказал мне, что были в храме счастливые знамения.
96
…святилище целителя Имхотепа. — Имхотеп — реальное историческое лицо, советник и архитектор фараона Хуфу, для которого построил его знаменитую пирамиду. Позднее был назван целителем, греки отождествляли его с Асклепием.
— Что же ты будешь делать дальше, господин мой?
— Дальше? — Тутмос прошёлся по покою, резко, энергично, как всегда ходил, от его шага сонный воздух пришёл в движение, даже солнечные лучи, казалось, поспешили за ним. — Много ещё дела в Ханаане. Мегиддо — не единственный город, который нужно взять. Кое-кто из
— И ты найдёшь их в Ханаане?
— Не только в Ханаане. Когда сочту, что войско готово, — вступлю в единоборство с митаннийским царём.
Он сидел на низкой резной скамье, опершись на неё обеими руками, как усталый ремесленник. И рассуждал так спокойно о том, что заботило его, но царицы не касалось. Он и на ложе мог говорить о войне, о сражениях и походах. Сердце его глухо к печали жены, до него не достучаться слабыми женскими руками, способными только казнить беспощадно невинные тёмно-голубые цветы. Она может рыдать, биться головой о каменные стены, разодрать в кровь грудь и руки, а он не двинется с места и будет сидеть спокойно и прямо, глядя на неё равнодушным взором. Она может выбежать на балкон дворца и броситься вниз, на камни двора, но вряд ли и тогда Тутмос поднимется со своей скамьи и бросится к ней, чтобы удержать её. Вот так, рассуждая о новых походах, он может просидеть несколько часов, а потом перестанет говорить и будет только размышлять над тем, сколько коней и колесниц понадобится для борьбы с царём Митанни, сколько золота и серебра пойдёт на вооружение и содержание многотысячного войска. А внутри у царицы всё разгорается то злое, сухое пламя обиды, которое, должно быть, выжгло дотла её чрево, превратило её в сухую землю без цветения. Как близко было долгожданное — и вот опять презрительная усмешка, бесстрастное лицо Исиды, притворно-сочувственные взгляды придворных и эта обида, которая то языком пламени, то жалом скорпиона касается измученного женского сердца. И исхода ей нет, нет и конца, как не было и начала — или царица проглядела его там, в полузабытой уже юности, когда сводный брат, некрасивый и нелюбимый, равнодушно надел на её шею свадебное ожерелье и почти бросил на неласковое брачное ложе? Нефрура вдруг тихо заплакала, вспомнив свадьбу, первую ночь с Тутмосом и то почти презрительное равнодушие, с которым он наутро покинул её покои. Слёзы покатились так внезапно, что она не успела придумать им оправдания, но это сделал за неё Тутмос — встал, подошёл к ней, неловко обнял за плечи.
— Плачешь о нашей разлуке, Нефрура? Или о сыне?
Она кивнула, предоставляя ему самому выбрать вопрос для безмолвного ответа. Он коснулся кончиками пальцев её подбородка, грубовато лаская. Близко-близко были его глаза — тёмные, непроницаемые, в которых крошечным отражением подрагивала она, совсем обессиленная и покорная. Так он смотрел на неё в ту волшебную уже ночь по возвращении из Мегиддо. И ещё один раз, когда умерла Хатшепсут и Нефрура пала ниц перед мужем, единоличным повелителем Обеих Земель. Тогда он поднял её, придерживая за локти, посмотрел в лицо пытливо, словно пытаясь проникнуть взглядом во все сокровенные глубины её Ба. Хатшепсут и дочери сулила свой удел — власть фараона-женщины. Нефрура содрогалась, когда видела собственные изображения, изготовленные по приказу матери, — женщина в мужском наряде, немее [97] , накладная бородка… Порой её терзали сны, в которых она превращалась в мужчину, не сумев до конца освободиться от женской плоти; она кричала во сне, прислужницы в страхе сбегались в её покои. Освободила её только смерть матери, внушавшей почтение и ужас, постыдные изображения были забыты, царица осталась обыкновенной женщиной, наслаждающейся той властью, какая у неё была, и ласками мужа. Но, может быть, Тутмос не забыл той безмолвной угрозы, которую источали эти уродливые изображения?
97
…женщина в мужском наряде, немее, накладная бородка… — Немее — полосатый головной платок фараона, цвета его полос чаще всего символизировали цвета Верхнего и Нижнего Египта, белый и красный соответственно.
— Твои слёзы огорчили меня, Нефрура. Я хочу, чтобы ты была весёлой. Джосеркара-сенеб говорит, что только любовь рождает детей. Разве я не люблю тебя? Скажи, разве не люблю?
— Любишь, господин мой.
— Тогда, может быть, ты не любишь?
— Зачем ты заставляешь меня страдать?
— Тогда будь весёлой. Хочешь, отправимся кататься на барке? Вдвоём… И я буду с тобой до захода солнца.
…Гигантской слезой, упавшей с неба необдуманно, невольно — слишком близко от дворца, слишком далеко от цветников, — казался пруд, окаймлённый цветущими зарослями, и вода в нём была мутной, как ни старались смотрители царских водоёмов. Но изредка и в нём всплёскивала хвостом серебристая рыба, такая крупная, что проходила волна, и белые лотосы испуганно трепетали и жались к берегам, как застигнутые бурей птицы. Малая царская барка лениво бороздила гладь мутно-зелёной воды, и казалось, что она тычется носом то в один, то в другой берег, хотя пруд был не так уж мал. По верхушке установленного посередине царского шатра изредка скользили ветви ив, когда барка слишком близко подходила к берегу, и зелёный свет листьев проникал сквозь лёгкую полупрозрачную ткань. Тутмос медленно пил вино из золотой чаши, царица, полулёжа на вышитых подушках, смотрела на него. Тихая мелодия арфы доносилась с кормы, сливаясь с плеском весел и шелестом листьев, и царицу клонило ко сну, который и был бы самым приятным времяпрепровождением. Тутмос, видимо, делал над собой усилие, чтобы казаться весёлым, но притворяться он умел ещё меньше, чем Нефрура, и потому предпочитал пить вино, смакуя каждый глоток, хотя это отнюдь не было его привычкой. Вот так же когда-то каталась по этому пруду царица Хатшепсут со своим возлюбленным Сененмутом. Но тогда барка была вся изукрашена гирляндами цветов, музыка звенела громче, а прислужницы нарочно громко пели любовные песни и смеялись, чтобы заглушить бесстыдные стоны наслаждения, доносившиеся из шатра. Появившись на палубе, Сененмут украдкой посматривал в воду, чтобы поправить парик и диадему и привести в порядок спутавшиеся ожерелья; его красивые глаза были подернуты томительной негой, и прислужницы, нарочно не замечая царского любимца, продолжали петь, бросая в воду цветы, плывшие вслед за баркой изящной, но неуклонной флотилией. Зачерпнув ладонью воду, Сененмут брызгал ею в сторону девушек, и та, кому на лицо попадали блестящие капли, вскрикивала от восторга. Молодой жрец, талантливый архитектор и воспитатель царевны Нефрура возвысился в одночасье, став главой земли до края её, особой, приближённой к плоти бога, управляющим садами Амона, начальником его ткачей. Только ли потому, что был красив, или потому, что по его рисункам и чертежам был создан великолепный храм своевольной владычицы? Воспитателем он был хорошим, Нефрура любила его. Сененмут учил девочку чтению, письму, счёту, изучал даже с нею тайны звёздного неба, и ей казалось, что ему известно всё, что он может обучить её танцам, плетению корзин или тайной науке жрецов. Тогда в нём ещё не было надменности и этого презрительного прищура, который так оскорблял молодую царицу впоследствии… Сидя рядом с царевной, разложив вкусно пахнущие краской папирусы и водя по строчкам тупым концом калама [98] , он читал нараспев старинные гимны, восхваления божеств, сказания о великой битве Хора с убийцей Сетхом. Увлекаясь решением какой-нибудь сложной математической задачи, он увлекал и ученицу, с упоением выводил на папирусе изображения головастика, узла, подковы, весело смеялся, когда вдруг обнаруживал ошибку у себя самого. Играя с царевной в кости, отдавался игре всецело, будто ставил на кон всё своё немалое богатство, и огорчался чуть ли не до слёз, когда проигрывал. В садах храма Лиона показывал ученице редкие растения, подробно рассказывал об их целебных или опасных свойствах и протягивал ей цветок на своей ладони с таким видом, словно это был драгоценный камень. Царевна как-то поинтересовалась, как воздвигаются храмы, Сененмут вспыхнул от восторга, принёс свои чертежи и долго объяснял ей, как рассчитываются высота и толщина стен, как определяется число колонн и избирается та или иная форма кровли. Сененмут был такой весёлый и беспечный, ему ничего не стоило войти в покои царевны смеясь, с ручной обезьянкой на плече, которая бесцеремонно дёргала его за нос и корчила смешные гримаски, он мог подбросить высоко в воздух и ловко поймать блестящий золотой браслет, принесённый им в подарок, любил напевать какую-нибудь смешную песенку, пока Нефрура корпела над решением сложной задачи… Это был ласковый, радостный мир учителя и ученицы, в который непрошеным гостем вторглась Хатшепсут, долгое время ревниво следившая за дочерью и Сененмутом. Занятия их всё чаще прерывались неожиданными приказаниями царицы, Сененмута постоянно вызывали в царские покои, а желание Хатшепсут прославить своё царствование невиданным доселе возведением храмов привело к тому, что воспитатель всецело превратился в архитектора, постоянно обсуждающего с повелительницей планы построек. Вскоре во дворце начали поговаривать о любовной связи царицы с Сененмутом, слухи доходили до Тутмоса и Нефрура и обоим не доставляли радости, а вскоре Сененмут появился в Зале Совета и занял место недавно отошедшего в страну Запада верховного жреца Аменемнеса. Незаметно он проскользнул и в Зал Приёмов и стад частым гостем в Доме Войны, не говоря уже о том, что двери обоих Домов Золота были открыты для него постоянно. Утратив привлекательный облик весёлого, жизнерадостного и беспечного молодого человека, Сененмут превратился в надменного придворного, чья грудь покрылась, как панцирем, тяжёлыми ожерельями наградного золота, а спина приобрела прямоту и твёрдость каменной колонны, не сгибающейся даже перед Хатшепсут. Стареющая повелительница бросалась к нему в объятия, едва успев затворить двери своих покоев, сплетала свои пальцы с пальцами Сененмута на глазах у придворных, давала ему пить вино из своей чаши, словно не замечая того, что любимец становится своенравным и гордым, позволяет себе отдавать важные приказания от своего имени, вмешивается во все дела, даже в те, которые издавна решались только советом верховных жрецов. Лицо Тутмоса темнело от гнева, печалью омрачалось лицо молодой царицы — бывший учитель не замечал её, ограничивался только предписанными ритуалом приветствиями. Но звезда, вспыхнувшая в одночасье, и сгорела в один миг, в своём сокрушительном полёте сорвав покрывало с лица Хатшепсут. А Нефрура пролила немало слёз, вспоминая учителя таким, каким он был с нею, и сейчас при воспоминании о нём её лицо затуманилось печалью. Но нельзя было при Тутмосе произносить имени ненавидимого им врага, и она отвернулась, чтобы фараон не заметил изменившегося выражения её лица. Раньше оно было просто печально — теперь выражало страдание.
98
…водя по строчкам тупым концом калама… — Калам — тростниковая палочка для письма. Один её конец был заострённым, другой — тупым, чтобы стирать написанное.