Тутмос

Василевская Вера Яковлевна

— Ты боишься, Себек-хотеп?

Военачальник снёс оскорбление не дрогнув.

— Да, твоё величество, в груди моей живёт страх за тебя, страх за Кемет.

— И что же ты предлагаешь?

— Если будет позволено мне сказать, я скажу, что нужно возвращаться в Кемет, вести войско назад, к великим пирамидам. На следующий год, отдохнув и набрав новых воинов, мы можем снова отправиться в земли Ханаана. Но теперь…

— На следующий год? Ты так сказал, Себек-хотеп?

— Да, твоё величество, я сказал так. С нашей богатой добычей мы войдём со славой в столицу великого Лиона, мы сможем принести ему щедрые жертвы и испросить удачи для следующего похода. К тому же, твоё величество, наступает время, когда мы уже не сможем кормить лошадей тем, что растёт у них под ногами. И тогда…

— И тогда ханаанеи превратят нас в измочаленные стебли папируса, так, Себек-хотеп?

— Твоё величество, я этого не сказал…

—

Не сказал? — Глаза фараона были совсем близко от лица военачальника, и они были страшны, хотя владыка мира смотрел на Себек-хотепа снизу-вверх. — Что же говорил ты мне всё это время? Ты думаешь, что великому Амону будет достаточно тех жалких отбросов, которые ты называешь богатой добычей? Ты думаешь, что царь богов удовлетворится тощими девками с болтающимися грудями, древними стариками с глазами, залитыми гноем? А тот скот, который ты собираешься пригнать в Нэ, — это стада белоснежных коров, обещанных Амону? Скажи только одно, Себек-хотеп: ты трусишь, ты соскучился по мягкому ложу, по благовонному маслу, по своим наложницам, и я поверю тебе. Вы привыкли прохлаждаться в своих домах, слушая сладкие речи женщины, не ведающей, что такое мощь и величие Кемет. Она пела вам об отдыхе, а вам не от чего было отдыхать! Теперь вы уговариваете меня уподобиться вам, трусливым женщинам! За меньшую дерзость, чем эта, я мог бы казнить всех вас, и того, кто говорит, и тех, кто молчит! Не ваши ли воины, вверенные вам, покрыли себя позором под Мегиддо? Вы хотели, чтобы ваш позор стал моим, но я скорее отрублю уши и носы всем вам, чем допущу это! Земной отец мой Тутмос, в котором пребывал Амон, велел мне идти не оглядываясь, и я исполню волю его, а не вашу, трусливые рабы! — Тутмос в ярости схватил плеть, её концы со свистом рассекли воздух. — Хотите, чтобы я погнал вас палками в пустыню, как простых воинов? И после этого вы осмелитесь ещё уговаривать меня вернуться в Нэ?

Плеть рассекла воздух совсем близко от лица молодого Дхаути, и военачальник не выдержал — бросился наземь, ткнулся лицом в землю. И тотчас же пали ниц Себек-хотеп и Хети и лежали неподвижно, будто сметённые вихрем, так же неподвижно, как стояли незадолго до этого. Фараон бросил плеть; не глядя, она коснулась, будто умышленно, согнутой спины Себек-хотепа, осмелившегося произнести дерзкие речи. Военачальник вздрогнул, пальцы его рук заскребли по земле, Тутмос усмехнулся, чувствуя, как постепенно откатывает от сердца внезапно налетевший гнев. И сказал почти спокойно, обращаясь к поверженным рабам его воли:

— Поднимитесь!

Они поднялись, жалкие, уничтоженные. Не ожидали столь быстрого и позорного поражения, не знали, что грубая брань фараона, его гневная вспышка так подействуют на них, так быстро отнимут у них силы. Поистине, он был богом, этот низкорослый человек, богом со своей несокрушимой волей, которую изъявлял не словами, а взглядом, тугим перекатом напрягшихся мышц, резким охлестом плети. И если военачальники и могли сейчас припомнить молчаливого и казавшегося покорным Тутмоса-полуфараона, властителя без прав, то только так, как припоминают болезненное видение, полуявь, полубред. Неужели могучий лев мог столько лет спать, вобрав когти в мягкие подушечки грозных лап? И в каком страхе должна была жить Хатшепсут рядом с этим запертым в клетке, но живым и свирепым зверем!

— Однажды вы уже посоветовали мне быть осторожным и трусливо последовать указанной вами тропой. Тогда я не послушался вас, ибо слышал голос моего отца, приказывающий мне идти вперёд. И после, в моём шатре, вы пытались оправдаться, зная мою победу. Я думал, что Мегиддо научил вас многому… — Тутмос нахмурился, упоминание о Мегиддо и у него вызывало неприятные воспоминания. — Запомните только одно: моё величество будет неуклонно следовать по пути, предначертанному великим Амоном, и ничто на свете не заставит его свернуть с избранного пути. Когда вы поймёте это, вы научитесь повиноваться не плети моей, но единому взгляду, приказывающему вам сдвинуть с места горы, перейти вброд Тростниковое море. А теперь… — Фараон сделал знак, слуга мгновенно поднёс ему шкатулку из слоновой кости, украшенную золотом. — Этим ожерельем, Себек-хотеп, я хотел украсить твою грудь. Видишь, какое оно тяжёлое, как много в нём золота? Оно и теперь будет принадлежать тебе, только не из моих рук ты примешь его, а из рук моего раба. Возьми его, Рамери, и передай военачальнику Себек-хотепу, опытному в боях и храброму, как лев. Что же ты медлишь, отважный? Бери!

Склонив голову, Себек-хотеп принял ожерелье из рук Рамери, раба, стараясь не коснуться их. На широкой ладони хуррита ожерелье не выглядело таким уж тяжёлым. Рамери не смотрел на военачальника — они были братьями в унижении, его тоже хлестнули по лицу коротким словом «бак» — раб. Он вспомнил, как впервые услышал это слово, его

произнесли уста Джосеркара-сенеба, когда жрец привёл пятнадцатилетнего Араттарну во дворец и велел пасть ниц перед низкорослым, некрасивым юношей в царских одеждах. Тогда кровь тоже бросилась в лицо ханаанского царевича, но тогда не было ещё Раннаи, которую это слово отделяло от него навсегда несокрушимой, непроглядной стеной. Он был рабом по имени, но не по крови, и кровь возмутилась, грозя сокрушить своим биением голубую хрупкость вен. Что же произошло с ним, если стало так обжигать привычное слово «раб»? Ища помощи, Рамери оглянулся на учителя, но Джосеркара-сенеб сидел, опустив голову, словно и сквозь него прошла грозная стрела, пригвоздившая пленного ханаанского царевича к безнадёжности. Себек-хотеп надел ожерелье, но было видно, что оно обжигает его грудь, как раскалённое дыхание Сетха, что блеск красноватого золота подобен для него блеску и ярости действительного огня, способного уничтожить его тело или по крайней мере причинить жгучую боль. Счастливы были Дхаути и Хети, не получившие подобного дара! Но они стояли, опустив глаза.

— Теперь идите! Через три дня моё величество двинется дальше, в глубь Ханаана, и горе тому воину, чьи ноги ослабеют в этом походе, чьё тело запросит отдыха и сладкой пищи. Пусть эти три дня пешие воины учатся стрелять в цель, а колесничие — разворачивать колесницы на полном ходу. О больных и раненых доложите божественному отцу Джосеркара-сенебу и его помощникам, о запасах еды и питья справьтесь у хранителя походной казны Хеви. Довольно. Я всё сказал!

Военачальники снова пали ниц и ползком, пятясь, покинули царский шатёр. Тутмос проводил их насмешливым взглядом, но, когда Себек-хотеп, Дхаути и Хети исчезли, с облегчением сжал и снова расправил слегка вздрагивающие пальцы. Эта быстрая победа стоила ему немалых сил, и он мгновенно почувствовал, как остатки их покидают его. Скользнув утомлённым взглядом по лицу Рамери, Тутмос заметил, что хуррит смертельно бледен, но не придал значения такой мелочи и лишь сделал рукой знак, что отпускает Рамери, что место у его ложа могут занять другие, тоже верные и надёжные, но не такие божественно, непреклонно всесильные, как начальник царских телохранителей. Сердце у Тутмоса билось слишком сильно, он с досадой подумал, что придётся снова глотать неприятное на вкус питьё, приготовленное Джосеркара-сенебом. До сих пор он не научился успокаивать своё буйное сердце, а ведь это необходимо, если он собирается править много лет. Сколько уже времени потеряно даром! Сколько времени похитила у него Хатшепсут — за него не расплатиться и вечностью! Как всегда, при мысли о Хатшепсут, невольно сжались зубы.

— Божественный отец, скажи, что делать, когда один человек не даёт покоя?

— Живой или мёртвый, твоё величество?

— Мёртвый!

— Забудь о нём.

— Хотел бы — и не могу.

— Постоянно вспоминая его, ты сам даруешь ему жизнь, и не только в твоём сердце. Зачем же вспоминать мёртвого врага?

Неожиданная мысль, да к тому же ещё такая простая, поразила Тутмоса.

— А ведь ты прав, Джосеркара-сенеб! Кажется, теперь я знаю, как отогнать от себя воспоминания. Если ненавижу врага, то для чего же буду дарить ему жизнь каждый день? Она была права — я глупец, что до сих пор не подумал об этом.

Жрец устало улыбнулся.

— Твоё величество, прошлое не даёт тебе покоя, а ведь оно способно похитить у нас и настоящее и будущее. Постарайся изгладить его из своей памяти, как сделал ты с именами своих врагов. Это не так уж трудно, если ты будешь помнить то, что я тебе сказал.

— А так можно поступить с любым прошлым?

— Да, твоё величество. Можно забыть собственное имя, язык, на котором произнёс первые слова. Что же говорить о врагах!

Рамери поднял голову и встретился взглядом с Джосеркара-сенебом. Он был бледен, но глаза снова приобрели спокойную ясность. Чувствуя, что слова жреца обращены к нему, сердцем отзываясь на них, он был подобен туго натянутой тетиве большого лука, дереву, чьи израненные корни снова крепко вросли в землю.

— Что ж, последую твоему совету, тем более что прошлое уходит с людьми, ведь так? Те, кто окружали Хатшепсут, уходят, и даже моё величество своей волей не может их удержать. Я должен сказать тебе, божественный отец, нечто печальное для тебя, хотя моего сердца эта печаль не тронет. Ты слышал уже о смерти твоего родственника, мужа твоей дочери? Утром прибыл гонец из Нэ. Теперь я могу взять её в свой женский дом…

Ещё один томительный переход, и на пути снова крепость, с первого взгляда кажущаяся неприступной, сложенной из огромных обтёсанных глыб руками богов. Тутмос хмурился, стараясь не показать вида, как ему это неприятно. Осада Мегиддо стоила слишком дорого, да и то успех пришёл к нему только после того, как союзниками стали мор и голод. Что же на этот раз? Он снова собрал военачальников.