Тутмос
Шрифт:
— Тебя утомило это плавание, Нефрура?
Она вздрогнула от неожиданности, услышав голос мужа, вздрогнула так явственно, что Тутмос усмехнулся.
— Нет, мой возлюбленный господин.
— Ты скучаешь?
— Нет.
Музыка на палубе затихла, как будто прислушиваясь к голосам, доносящимся из шатра. И стало совсем тихо, только лёгкий шорох весел нарушал безмолвие. Барка плыла посередине пруда.
— Будешь ждать меня из похода?
— Буду, господин мой.
— А если ждать придётся двадцать лет?
— И всё равно буду…
— Я ведь не остановлюсь на Мегиддо.
— Ты сказал: есть много городов в Ханаане, и в Куше, и в Митанни, и в стране Джахи.
— Нужно восстановить справедливость, Нефрура. Хека-хасут слишком долго правили Кемет. Велики были Яхмос и Секененра [99] !» Но то, что восстановлено ими, нуждается в укреплении.
— В тебе всё ещё кипит гнев, лучезарный господин мой?
— Месть, царица. И желание справедливости. Кемет — сердце мира, избранный богами центр его. Над ней единой во всей своей сияющей силе восходит солнце! И все народы должны быть под пятой её…
99
Велики были Яхмос и Секененра! — Яхмос (Яхмес) I — (правил ок. 1539-1514 гг. до н. э.) основатель XVIII династии. Довершил начатое его отцом и братьями изгнание гиксосов, вёл успешные военные действия в Палестине и Нубии.
— Тогда нужно возводить величественные храмы, строить дворцы и разбивать сады, мой повелитель. Нужно, чтобы божественные
Тутмос улыбнулся, по своей привычке не разжимая губ.
— Мудро, царица. Но обо всём этом заботилась твоя мать Хатшепсут, а я позабочусь о том, чтобы Кемет стала всем миром и чтобы кони мои не могли и за год пройти от края до края её. Клянусь священным именем Амона! — Он снова поднял чашу с вином. — Думай о роскошном дворце, который я подарю тебе. И о том подарке, который можешь принести мне.
Барка подплыла к берегу, по верхушке шатра зашелестели листья, и прохладный зелёный отсвет упал на лицо фараона. Музыка зазвучала снова в такт лёгкому покачиванию барки, но голосов прислужниц не было слышно, словно царственные супруги и впрямь были одни.
Но даже если бы это было так на самом деле, Тутмос не потянулся бы к царице, не стал бы её целовать так, как делал это когда-то расчётливый, а может быть, и действительно влюблённый Сененмут. Тоска заходила по сердцу царицы тупым лезвием ножа, которое и не усугубляло боли, но и не давало пройти ей. Тихо подняв голову, она взглянула на Тутмоса. Он уже размышлял о своём, задумчиво чертя на борту барки планы каких-то неведомых будущих крепостей.
Из пустыни дул горячий ветер, при известной доле воображения или болезненной усталости приобретавший плотность, форму, цвет. Красный ветер, багровый ветер, густой и колючий, ощетинившийся ожогами раскалённых песчинок, дул уже десятый день, и глаза переставали различать другие цвета, даже самые свежие, спокойные. Лагерь, погруженный в болезненную сонливость, растёкся по песку подобно массе расплавленного металла, люди и животные передвигались медленно, тяжко волоча за собою свои тени. Измученные глаза лошадей и вьючных ослов с тоской выискивали в красноватом мареве очертания вожделенных оазисов, где была вода, где в тени пальм можно было укрыться от зноя, а люди и не вглядывались в даль, предпочитая укутать лицо, меньше двигаться, меньше говорить. Второй поход в земли Ханаана начинался неудачно, но на этот раз войско Кемет уже знало, что нет иного пути, кроме победоносного, и нет иной воли, кроме воли фараона-воителя, преисполнившегося намерения превратить ханаанских правителей в данников своего величества. Воля Тутмоса поистине была велика, она была способна поднять на ноги тяжелораненого и вдохнуть в него силы, она могла сдвинуть с места огромные массы людей и колесниц, но она была бессильна в борьбе с Сетхом, как когда-то оказался бессильным светлый Хор, и фараону ничего не оставалось делать, как только ждать вместе со всем своим войском милости ветра или божественного чуда. Но и тут стараясь по мере сил противостоять складывающимся столь неудачно обстоятельствам, фараон то и дело покидал свой шатёр и обходил лагерь, беседуя с военачальниками и снисходя даже до разговоров с простыми воинами. Он казался бодрым вопреки всему, хотя и у него на зубах хрустел песок и глаза были воспалены, и Рамери, следовавший за Тутмосом постоянно, ощущал порой восхищенное бессилие перед волей этого бога с человеческим лицом. Руки Тутмоса тосковали по оружию, он порой брал свой крепкий лук, натягивал тетиву, пробовал остроту стрел, сжимал рукоять серповидного меча, но с досадой разжимал пальцы, сетуя на бесполезность этих упражнений. Проводя ладонью по бортам нагретых солнцем колесниц, он хмурился, отходил резко, гневаясь неведомо на кого, а в своём шатре подолгу молился Амону и беседовал с Джосеркара-сенебом, чьё деятельное спокойствие было поддержкой, путеводной звездой в эти тонущие в красном мареве дни. Спокойные глаза жреца учили терпению, выдержке, умели погасить то и дело взрывающееся пламя, и Тутмос, радуясь его присутствию, ощущал в то же время безмолвный укор божественного отца — «твоё величество, войско смотрит на тебя…» В последние дни люди стали болеть, многим понадобились целебные травы Джосеркара-сенеба, и жрец без устали приготовлял свои лекарства, изредка прибегая к помощи Рамери, когда нужно было растереть сухой корень в порошок на каменной зернотёрке или раздробить в пыль твёрдый, как камень, кусочек чёрной смолы. Были и другие жрецы-врачеватели, но Джосеркара-сенеб был врачевателем волею Имхотепа, его светлой рукой, и все знали это. И был ещё у Джосеркара-сенеба дар, удесятерявший силу его лекарств, — великий дар утешения, умение вдохнуть даже в безнадёжно больного надежду и волю к жизни. Происходи всё это в Нэ, он давно снискал бы себе славу великого целителя, но в военном лагере его услуги воспринимались как должное, особенно в эти раскалённые и растекающиеся по песку дни. Только Рамери видел, как устаёт учитель, как много сил отдаёт он и своим больным, и ставшему с ним словоохотливым фараону, и в те редкие часы, когда Джосеркара-сенеб получал возможность отдохнуть, ревниво берёг его сон, не давая беспокоить по пустякам. Выдавались и редкие часы, когда они могли поговорить — обычно это случалось во время приготовления лекарств, и говорили они тогда о многом, но только не о Раннаи. Если бы Рамери был меньше занят тем, что происходило у него в сердце, он заметил бы сам, что жрец, очень любивший свою дочь, избегает говорить о ней. Недомолвки порождали безмолвие, имя Раннаи было вычеркнуто из их бесед, словно её не существовало, но тем чаще Рамери слышал её голос, тем чаще во сне ощущал прикосновение ласковых рук, тем больнее врезалось в сердце начертанное золотыми иероглифами имя, данное ей Джосеркара-сенебом. И бежать от этого было так же бесполезно, как пытаться скрыться от палящего дыхания знойного ветра. Рамери уподобился многим влюблённым и страдающим безумцам, когда попытался убить в себе внезапно вспыхнувшую любовь, но попытка оказалась бесплодной, и он, к счастью, скоро понял это. Душные ночи, ночи без сна, давали обильный корм тоске, долгожданный сон приводил в его объятия Раннаи, выхода не было, невозможно было даже прибегнуть к самому лучшему лекарству — к помощи Джосеркара-сенеба. Рамери предпочёл бы, чтобы лагерь тревожили кочевники или разбойники-хабиру, тогда он думал бы только о безопасности его величества, но кто бы осмелился напасть на многотысячное войско? Он брался за любые мелкие, недостойные его звания дела, готов был чистить копья и кормить коней, не говоря уже о помощи Джосеркара-сенебу, но этого было недостаточно, времени для мучительного бездействия и сопровождающих его раздумий всё равно оставалось слишком много. Злой бог пустыни был беспощаден, он брал войско измором, как осаждённую крепость, словно то был ответ побеждённого Мегиддо. Ещё немного — и помутится рассудок, истомившиеся по бою воины начнут стрелять в воздух, а ещё хуже — друг в друга. Говорят, такие случаи бывали, и сам фараон нередко говорил об этом у себя в шатре. Но его величеству легче по крайней мере в одном — он совсем не думает о жене, он её не любит…
…Тутмос стоял на пороге шатра, скрестив на груди руки, пытливо, сдерживая волнение, всматривался в горизонт. За плечом фараона стоял Рамери, прямой, неподвижный, только взгляду своему позволяя следовать за взглядом владыки. Небо казалось спокойнее, светлее. Долгожданное свершалось, утихал ветер пустыни, смолкало хриплое дыхание Сетха. Не было ещё живительной прохлады, но не было уже и жгучего зноя, марево оставалось густым, тёплым, как нагретое молоко. Тутмос смотрел, прищурясь, мускулы на плечах чуть подрагивали от напряжения. Откинулась завеса шатра Дхаути, вышел молодой военачальник, тоже вгляделся в горизонт. Просыпаясь, воины протирали глаза, ещё только кожей, слабо ощущая что-то необычное, но уже посматривали друг на друга с любопытством, с ожиданием. За плечом фараона бесшумно появился Джосеркара-сенеб, Тутмос ощутил его дыхание, обернулся. И чёрные глаза его спросили безмолвно, как делалось всё в это утро: «Что скажешь ты, божественный отец?» И жрец ответил тихим шелестом губ, промельком улыбки, спокойным взглядом: «То, чего ты ждал, повелитель, свершилось». Только тогда фараон улыбнулся и простёр руки навстречу восходящему солнцу, более золотому, чем багровому. «И лагерь огласился радостными криками, и была радость в сердце величества его. И огласились пески Великой пустыни могучим рёвом войска, подобным реву
Поход, начавшийся столь неудачно, был завершён стремительно и победоносно, с лёгкостью, которая не снилась сокрушителю Мегиддо. Ему не пришлось самому вступать в битву, военачальники начали дело, воины довершили остальное. Болезни, мучительное утомление, жажда — всё было забыто, когда утихло дыхание Сетха, когда выстроились в ряд грозные колесницы, когда лучники попробовали крепость луков и остроту своих стрел. Теперь Тутмос зорко следил за тем, чтобы жадность не погубила плодов его стремительных атак, да и военачальники были научены опытом Мегиддо. Добыча разорённых царств была невелика по сравнению с той, что была захвачена в Мегиддо и окрестных городах, но хороши были резные серебряные кубки, которыми славилось одно из царств, хороши и кони — сильные, великолепно обученные. Среди пленниц не было особенно красивых, но была одна, поражавшая гибкостью и красотой стана, она оказалась искусной танцовщицей, тело её и на ложе было телом танцовщицы, и от этого у Тутмоса слегка покруживалась голова — приятно. Военачальники тоже были довольны, руки их не остались пустыми. Полушутя, как во время военных парадов, были захвачены ещё несколько мелких городов, жители одного из них даже не сопротивлялись, сразу выслали к Тутмосу-воителю царских детей с богатыми дарами. Отправив в Нэ гонца с донесениями и с частью даров Амону, Тутмос захотел поразвлечься, велел устроить охоту в пустыне. Во время охоты был свиреп и удачлив, щедро одарил особенно искусных охотников, среди которых оказался всё тот же Аменемхеб, воин. Рамери смотрел слегка ревниво на простого воина, которому повезло, Джосеркара-сенеб заметил это, но только лёгкой полуулыбкой дал знать, что заметил. Теперь у них было время для разговоров — удачный поход оказался целительным для войска, больных было мало, и только десятка два легкораненых. Тутмос больше не нуждался в беседах со жрецом, после вынужденного бездействия он буйно предавался развлечениям, сердце его было глухо ко всякой премудрости, в том числе и божественной. А Рамери ждал, ждал всем существом заветных часов, когда начальнику царских телохранителей дозволялось предаться блаженному сну, поручив охрану его величества наиболее преданным воинам. Снова, как в детстве, он тянулся к учителю, задавал ему вопросы, но теперь случалось так, что иной раз он переспрашивал, а порой спорил с Джосеркара-сенебом, почтительно, как всегда, но не менее горячо, чем в тот день, когда встретился с Раннаи в доме её отца. Словно заноза жила в сердце, не давая дышать так вольно, как раньше, давала о себе знать всякий раз, когда слуха касалось слово «бак» — раб. И ещё мучили сны, в которых перед очами спящего Ба вставал царский дворец в Хальпе, обугленные стены, языки пламени, окружающие со всех сторон; во сне Рамери слышал вопли женщин, звон оружия, откуда-то издалека доносился отчаянный крик матери на почти забытом, почти незнакомом языке: «Спасите царевича, спасите моего сына!» Он видел ярко-синий осколок неба — единственное, что было у него связано с Хальпой, видел лазурь, пробившуюся сквозь чёрные клубы дыма, и осколок небесной синевы вонзался в глаза, поил взгляд непонятной печалью, смутным ощущением давнего горя. Тот воин, который захватил его в плен, который скрутил ему руки за спиной — может быть, сам он, постаревший, или его сыновья служат в войске Тутмоса? Почти против его воли всплывали в памяти имена, слова на родном языке, и всё чаще назойливо звучало: «Араттарна, Араттарна, Араттарна», словно кто-то, злой и невидимый, постоянно стоял за спиной и звал тихо, но неустанно. В Кемет его называла так только одна женщина, которую он любил, его прекрасная Раннаи, с которой он так и не увиделся во время краткого отдыха в столице — она жила в поместье своего мужа в дельте и даже не приехала повидаться с отцом. Была ли она нездорова или Хапу-сенеб держал её взаперти, не знал никто, даже Инени, который уже стал старшим жрецом Амона и нередко бывал по делам своего храма в дельте. Иногда к Рамери приходила мысль о том, что Раннаи избегает встреч с ним, от этого делалось горько, но другая мысль приходила и уничтожала первую — ничто не могло заставить её разлюбить отца, только разлучить с ним могла людская злая воля. Невыносима была сама мысль, что он может больше не увидеть Раннаи, не говоря уже о том, что даже смерть Хапу-сенеба не могла бы соединить их — он был рабом, она — знатной госпожой; пленников, таких, как он, не отпускали на свободу. Великая победа или любовь могли бы внушить фараону счастливую мысль о даровании свободы начальнику своих телохранителей, но разве он задумывался над участью бывшего царевича, которого можно было легко хлестнуть по лицу веером или плетью? Не только цепи, которые ощущал на себе Рамери, томили его — была ещё тоска, более сильная, чем любовная, тоска без имени, ставшая в последнее время его воздухом и пищей. Он смутно помнил те слова, которые сказала ему пленная ханаанеянка в лагере при Мегиддо, помнил только боль от этих булавочных уколов, со стыдом вспоминал свою ярость и свою грубую страсть, вино, выпитое без меры у костра простых воинов и своё пробуждение наутро в шатре, куда он попал неизвестными путями, которых не мог припомнить. Не с той ли ночи тоска вошла в него и окружила плотным кольцом, сделав своим рабом более, чем сам он был рабом фараона? Он хотел рассказать об этом Джосеркара-сенебу — и не мог. Он видел, что и жреца терзает какая-то печаль, мог догадаться о её причине, но страшно было разомкнуть уста — расскажи он о тоске, непременно всплыло бы имя «Араттарна», а за ним и та, что произносила его, преступная жена верховного жреца, любимая дочь, далёкая возлюбленная. Нет, говорить нельзя было…. И молчать больше не было сил. Рамери подумал однажды, что хорошо было бы пригвоздить себя копьём к стене, чтобы тело не рвалось к учителю, чтобы поселилась в теле боль, тягучая и изматывающая, стирающая с сердца все мысли, такая боль, которая бывает спутницей даже небольших ран. И ещё мелькнула однажды мысль, что спасение сулят воды Хапи — глубокие и тёмные, никогда не выдающие своих тайн. Но мысль о том, что воды лишат его тело погребения, отдадут его на корм слугам Себека, была так страшна, что он почувствовал себя преступником, восстающим против воли богов, вдохнувших в него жизнь. И потом, если Раннаи не может принадлежать ему на земле, кто знает, может быть, она соединится с ним в загробном царстве?..
…Они стояли под звёздным небом, в нескольких шагах от царского шатра, неподалёку догорал костёр. Здесь, в пустынном краю, не было ночных птиц, их голоса заменяли звуки военного лагеря — приглушённые голоса и смех воинов, пофыркивание коней, переклички дозорных. А вверху, в небе, была тишина, манившая к себе, как глубь реки, далёкая и мирная, несокрушимая. И казалось, можно было ощутить всей кожей пространство, отделяющее небо от земли, проникнуть в суть этой беспощадной пустоты, разделившей Геба и Нут, стоило только запрокинуть голову и закрыть глаза на миг. Именно это и сделал Рамери, наслаждаясь мгновениями кажущегося покоя — даже тоска, казалось, разомкнула кольцо, крылья невидимых птиц затрепетали возле самого сердца. Джосеркара-сенеб пристально взглянул на воина, губы его приоткрылись, словно он собирался заговорить, но только лёгкий вздох сорвался с них, камнем запечатав готовое родиться слово. Неожиданно Рамери опустился на колени у ног жреца, порывисто схватил его руку, прижал к своему сердцу. Он сделал это так, словно они были совсем одни, словно их не могли увидеть воины, сидящие у костров, словно тишина звёздного неба окутала учителя и ученика и сделала их бесплотными и невидимыми. Джосеркара-сенеб улыбнулся, как всегда, мягко и серьёзно. Рамери не поднимал головы, и его голос прозвучал приглушённо:
— Учитель, ты позволишь мне сказать всё, что на сердце?
— Разве мы оба так изменились, Рамери?
Невольный упрёк коснулся самой болезненной раны Рамери.
— Ты видишь сам, учитель, что я изменился, ты знаешь это не хуже меня. Я знаю, я должен был заговорить раньше, но не мог и боюсь, что не всё смогу сказать и сейчас… Но ведь ты поможешь мне?
— Да, мальчик. Встань, я хочу видеть твои глаза.
Рамери послушно поднялся, лицо его теперь было освещено бледными звёздными лучами и слабыми отсветами догорающего пламени.
— Мы много говорили с тобой в последнее время, учитель, и всё же я не сказал тебе ни единого слова, которое должен был сказать. Мне нужно было видеть тебя, слышать твой голос, ибо ты — единственное, что есть у меня, сокровище моё и награда, ты словно остров, поднявшийся из пучины вод, и я опять ищу спасения, прибегая к тебе. Однажды, учитель, я решил убить себя… Не спрашивай, как пришла ко мне эта мысль, как завладела моим сердцем, но я уже держал в руке меч, я был готов свершить казнь над собой, чья жизнь так недорого стоит.