ТВ - эволюция нетерпимости
Шрифт:
В один из дней открытый микрофон поставили прямо на Красной площади. Собралась толпа. В этот день Дибров выходил в эфир четырежды. Будка гласности превратилась в площадь гласности. Началась суматоха, неразбериха, что-то вроде штурма автобуса в час «пик». Ведущий на экране заявил, что мечтает в дальнейшем растянуть такой репортаж на три дня.
«Мне важна драматургия жизни, – оправдывался он впоследствии в ответ на упрек телекритика. – Ну если кто-то не видит изумительной роскоши в собратьях, которые его окружают, если его не увлекает эта потрясающая человеческая комедия... или даже духовность...» – «Какая духовность? – возмущался его оппонент. – Какой человек с чувством собственного
Удивляло, насколько стремительно телевидение было захвачено митинговой стихией. Хотя, если вдуматься, то между пропагандой и митингом можно обнаружить немало общего. И там, и здесь произносятся лозунги, а не аргументы. Правда, в одном случае эти лозунги звучат сверху, в другом – снизу /если, разумеется, сам митинг не инспирирован сверху/.
Телевидение эры гласности вынесло на поверхность все, что было в нас лучшего и что было худшего.
Митинговать люди научились быстрее, чем разговаривать. В кратчайшие сроки прошли расстояние от телефонного права до мегафонного. Но оказалось, что мегафон добавляет к нашим доводам не доказательности, а только громкости. А чаще и вовсе не требует доводов.
Находясь в толпе, свидетельствуют психологи, человек спускается на несколько ступенек по лестнице цивилизации. Мы не только узнаем себя в этих толпах революционных манифестаций и негодующих шествий, демонстрируемых экраном, но и – что печальней – угадываем толпу в себе. Она – в нашей страсти к готовым формулам, рожденным еще до того, как мы успели подумать или вместо того, чтобы думать, в нашей уверенности, что переубедить собеседника – это, значит, перекричать его /"довод слаб – повысить голос"/.
Люди с митинговым мышлением невосприимчивы к аргументам. Для многих мегафонное поведение становится единственно возможным способом самовыражения. «Чего вам страну, перестали гулять на свободе и заскрипел сук над их головой», – мечтал о счастье Александр Проханов. «Не хватает народа – поднимать некого», – сожалела Валерия Новодворская. Депутатам меньше времени, чем представителям правительства». Телекритики прохронометрировали передачу. Оказалось, что больше всего эфирного времени заняла в выпуске именно оппозиция, а из всех участников дольше всех говорил сам Павлов.
«Вам не кажется, что существо, десятки лет обитавшее в клетке соцзоопарка, было больше похоже на человека, чем мы сейчас? – примерно такой вопрос был задан в передаче «Без ретуши» правозащитнику С.Ковалеву. – Если наделить демократическими свободами стадо обезьян, – продолжал участник пресс-конференции, – они не станут вести себя человечнее. Разрушение клетки – еще не гарантия превращения обезьяны в человека. Вы не разочарованы, наблюдая за тем, что получается из нашей свободы?». – «Свобода нам дана таким, какие мы есть, – ответил С.Ковалев. – Отобрать ее снова? Но тогда мы будем жить в той же клетке».
Политизация, разбудившая общество, оборачивалась все чаще синонимом конфронтации. В подобной атмосфере резко обозначалось то, что поначалу ускользало от наших взглядов. Обретая в митинговых баталиях навыки гражданской непримиримости, ведущие демонстрировали эти качества на своих собеседниках.
В пресс-конференции «Без ретуши», одной из лучших программ эфира, каждый журналист получал три минуты для диалога с гостем, после чего наступало наиболее интересное – интервью в цейтноте. И все же для многих газетчиков в передаче главным было не ответы приглашенного, а их собственные вопросы, сплошь и рядом
Нередко экранные встречи напоминали комиссию по расследованию антидемократической деятельности, вызывая у зрителей сочувствие к жертвам расспросов. В «Красном квадрате» двое ведущих то и дело перебивали своих гостей, в том числе из Ближнего зарубежья, чьи изображения возникали на мониторе в студии. Едва эксперт из Киева или Кишинева успевал произнести несколько фраз, как его отключали, лишая возможности высказать даже в контексте передачи, что он думает об услышанном. Очевидно, что участников приглашали не ради их аргументов, а ради коротких реплик, чтобы показать, насколько эти реплики справедливы, когда совпадают с мнением комментатора, и насколько не убедительны, если не совпадают. Ведущие словно вознамерилась доказать, что любая дискуссия – не борьба мнений, а борьба самомнений.
Персонализация пропаганды
Митинговая нетерпимость, все чаще проникавшая на экран, с очевидностью подчеркнула новое явление отечественной документалистики – персонализацию пропаганды. Наиболее ярким примером неистового пропагандиста стал Александр Невзоров, дебютировавший еще в конце 1987 года своими «600 секундами». Воспринятая как вызов «Времени», непарадная и сенсационная передача заполнила несуществующую тогда еще нишу криминальной хроники.
Каждый выпуск включал в себя с десяток невероятных сюжетов. Мчаться на лошади, участвовать в оперативных рейдах милиции в самый момент захвата, открывать ногой двери кабинетов чиновников было излюбленным поведением репортера. «Один мой день мог бы послужить человеку воспоминанием на всю жизнь, а у меня такой день – каждый день». До того ведущий стремился испытывать себя в разных ситуациях – был каскадером и даже певчим в церковном хоре. «Певчим я был кошмарным... Считал, что хор – это место, где должно быть слышно меня. Все мои силы уходили на то, чтобы переорать тех пятьдесят человек, что стояли рядом со мной».
Невзоров сравнивал себя по призванию с флибустьером, пиратом, разбойником /«у меня разбойничья профессия»/. Гордился – применительно к себе – высоким понятием» «авантюрьер». Обожал лошадей и оружие /«особенно холодное – я на нем помешан»/. Объяснял, что в живописи любит батальные полотна, где изображены все те же лошади и оружие. «А все эти пикассы, кошмарные эти кандинские, есть еще Малевич какой-то, говорят, да? Вообще мрак собачий, этот Малевич ваш».
Для него, человека действия, деликатность относилась к понятиям реликтовым. В одном из сюжетов пожилые женщины, купив торт, обнаружили в нем презервативы. И напрасно директор кондитерской фабрики оправдывался в последствии, что это резиновые «напальчники» – презервативы выглядели куда скандальнее.
«Гениальным негодяем» назвал его Урмас Отт, которого тот считал своим другом. Авантюрьер, по мнению Невзорова, – человек, способный во имя чего-то сильно рисковать и побеждать. Но все же – рисковать во имя чего?
От выпуска к выпуску становилось все очевиднее – улики для ведущего значили куда больше, чем факты, которые уступали место режиссерским конструкциям. Откровенные инсценировки, спектакли под документ с использованием пиротехники и статистов подменяли собой живую реальность.
«Мы не имеем права быть идеалистами и исповедывать кодекс чести российских дворян. У нас нет ни кодекса, ни чести, ни дворянства – вообще ничего», считал Невзоров, полагая, что «секунды» так любимы и популярны, потому что это не просто разговор – это акция. «Это голос ненависти народа, ненависти ко всему, что происходит».