Твари, в воде живущие (сборник)
Шрифт:
Простота супер-жерлицы гарантировала ее полную надежность, а Володин агрегат, по расчетам Лукина, вообще исключал любые неприятные случайности.
Все остальное готово: лодка, впервые накачанная, покачивалась у берега (мотор он оставил в городе, мотор сейчас мог лишь помешать); в садке тяжело ворочались три живца-леща; уазик работал на холостом ходу, провода из-под капота тянулись к установке Дземешкевича — красная лампочка на щитке горела все тусклее, вот-вот зажжется зеленая, просигналив, что аппарат заряжен и готов к бою…
Ветер, наигравшийся с кронами деревьев за ночь, но так и не
Зеленая лампочка наконец зажглась и он, отстыковав разъем от аппарата, пошел к палатке — сделать необходимое и неприятное дело…
Три связанных вместе изолентой красноватых бруска идеально, натуге, входили в левый верхний карман камуфляжа (чистенького, час назад впервые после стирки надетого); Лукин проковырял в крайнем продольное отверстие шилом складного ножа и стал аккуратно ввинчивать детонатор…
Похожий амулет — намертво прикрученную над сердцем гранату (намертво — чтобы не сорвать, не использовать раньше времени в горячке боя, чтобы дотянуться зубами до кольца в самый последний момент) носили наши казаки-добровольцы во время боснийской войны — носили, зная, что жизнь их в плену усташей или мусульман будет недолгой, но весьма богатой мучительными впечатлениями. Надел его тогда и Лукин — имелось сильное подозрение, что русский журналист тоже в плену не заживется. А потом, возвращаясь из балканской командировки, вывернул на память запал — на память о смерти, которую носил две недели на сердце…
Теперь талисман пригодился.
Голубой глазок из-под длинных загнутых ресниц смотрел игриво и зазывающе, да и вообще вид у золотой рыбки (или у сильно стилизованного карася) с эмблемы концерна “Голдфиш-Трейд”, изображенной на серо-голубом борту вертолета, был на редкость кокетливый.
— А не заскочить-то нам по пути на Свелоозеро, Аполлоша? — раздумчиво спросил Степан Викентьевич Парфенов, более известный под прозвищем Маркелыч. — Евгеньича заодно проведаем, чего ему там одному скучать… Все равно сутки, почитай, потеряли из-за ветрюги-то…
Пилот, названный Аполлошей, не стал отвечать на обращенный, по видимости, к нему вопрос. Он не первый год летал с Маркелычем и знал, что на деле прозвучал приказ, ясный и недвусмысленный. Про то, что “по пути” на деле означает крюк на четверть тысячи километров в сторону, он тоже не стал распространяться — полез по приставной алюминиевой лесенке в кабину.
— А горючки если не хватит, — добавил Маркелыч ему в спину, — у Авдеича, на третьей заимке, подзаправимся. Заодно и пелядь копченую заберем, говорил он, что поднабралось пеляди-то…
Пилот уже возился с ручками и тумблерами, Маркелыч повернулся к приткнувшемуся у вертолетного колеса человеку в замызганной зеленой форменной рубашке:
— Вставай, рыбохрана… С нами полетишь, на Светлоозеро. Может, какого браконьера сверху углядишь… не-санк-ци-о-ни-ро-ван-но-го…
Человек поднял абсолютно пьяную физиономию, икнул и заявил протест:
— Эт-то не мой район… Эт-то… ик… во-о-ще не наш субьект…
И он снова уткнулся лицом в колени.
— Ничего-ничего… — легонечко пнул его в бок Маркелыч с брезгливой усмешкой. — Коли словишь кого, протокол накатаешь, так дадим с борта радиограмму, куда надо… прилетишь, а у тебя на столе приказ о переводе-то…
Тварь, которую Лукин считал щукой, была обречена, хотя сама и не знала этого.
Она вообще ничего не знала — мозг ее, разросшийся вполне пропорционально телу, блестяще опровергал марксистский закон перехода количество в качество — под броневой крепости черепом жили самые примитивные рефлексы: обнаружить, догнать, схватить и отправить в вечно голодное брюхо добычу…
Но подходящей добычи вокруг не осталось. Одинокие рыбы, еще пугливо таящиеся в озере, требовали истратить гораздо больше энергии на свою поимку, чем могли дать гигантской туше; водоплавающие птицы, составлявшие последние два года большую часть рациона твари, мало-помалу научились избегать опасное озеро, почти не останавливаясь на отдых при весенних и осенних перелетах…
А другие, более крупные животные, оказывались на водной поверхности редко и насыщали тварь на короткое время.
Она здорово сдала за последнее время, движения потеряли былую стремительность, большую часть времени тварь проводила в сонном оцепенении в своем логове, в полумраке нагромождения подводных валунов на дне залива — раньше на его более спокойную, чем озеро, поверхность часто опускались пролетные стаи уток, гусей и казарок — от ветров и волн залив прикрывали высокие холмистые берега и цепочка луд.
Теперь птицы не появлялись и тварь, не накопившая к долгой холодной зиме никаких жировых запасов, была обречена на медленную гибель. Огромное тело, давшее когда-то беспроигрышную фору в борьбе за существование, стало ловушкой, оно сжигало само себя — но тварь этого не понимала и не осознавала, лишь чувствовала жуткий голод…
Ее собратья (их осталось очень мало, и они были не по зубам твари, а она им) тоже никак не смогли бы дотянуть до весны — на их охотничьих участках, раскиданных по озеру, пищи оставалось еще меньше; и давно прошло то время, когда, объединившись для облавной охоты, они вносили опустошение в многочисленное еще рыбье население… Но они чутко вслушивались, что происходит вокруг них на большом расстоянии — как будто бы тщетно надеялись, что вернутся хорошие времена и вокруг вновь будет кишеть вкусная еда…
Колебания воды, производимые довольно крупной рыбой, тварь определила издалека и безошибочно — рыба трепыхалась, а не плыла как обычно и, раненая, стала легкой добычей. Тварь, казалось, не шевельнулась — можно было увидеть, будь у этой сцены наблюдатель, как огромный донный валун двинулся вперед — сначала медленно, а потом все более и более ускоряясь…
К веслам он не притрагивался.
Ветер медленно сносил лодку к середине залива, в двух десятках метров позади тянулась на буксире великанская жерлица, трос с проводом уходили вертикально вниз, где в глубине метался живец — на сей раз на огромном, добротно выкованном и остро отточенном двойном крюке, Маркелыч не подвел.