Твёрдость по Бринеллю
Шрифт:
Света оскорбленно захлопала глазами.
"Господи, чего я на нее напустилась, — корила себя, поостыв и поразмыслив, Людмила. — Это же обыкновенный педагог: окрик, поучение — ее естественное состояние, она же во всех людях учеников видит, а учеников надо поучать, одергивать… То-то она и лупала глазами… Да так, видно, ничего и не поняла, с чего это я "взбесилась"…
На этом "дружба с землячкой" у них закончилась. Людмила, впрочем, только вздохнула свободно: она снова сама себе хозяйка и опять ни от кого не зависит. Того же мнения была и Светлана.
А Танюшка сдружилась с армянским мальчиком Ашотиком, который был еще меньше ее и которого тщательно опекали интеллигентные бабушка и дедушка.
Но вскоре Ашотик с дедушкой и бабушкой уехали в свою родную Армению, а Людмила, с разрешения хозяйки, заселилась в ту комнатку, которую они занимали. Теперь в ее распоряжении была отдельная комната, а не кровать за занавеской. В ней была обстановка: затхлое раскладное кресло, кровать, пианино и колченогий, качающийся стол. На стене, в качестве единственного украшения, висел большой карандашный портрет, изображавший молодую девушку. Девушка была миловидна, но подбородок ее был явно длинноват. "Ошибка художника или точная копия? — рассматривала портрет Людмила. — Наверно, дочка хозяев, Лялька, как они ее называют". Под взглядом Ляльки Людмила начала располагаться в комнате. Теперь они стали совсем независимыми. Правда, платить за комнату ей пришлось на три рубля дороже — по десятке в день.
После переселения Людмила и Танюшка стали жить сами по себе. Светлана тоже наконец нашла достойную компанию: вместе с хозяевами по ночам они ходили купаться, устраивали маленькие ночные кутежи, уезжали в воскресенье на лиман. Людмила виделась с ними только на кухне и была этим довольна. Зато хозяева, не без стараний Светы, стали все чаще огрызаться на Людмилу: то ребенок ее "к пианино подходит", то абрикосы упавшие она с земли не поднимает…
Абрикосовое дерево росло над террасой и ежедневно роняло свои плоды на оную. Их, естественно, ежедневно и безбожно давили жильцы, что хозяевам было как нож по сердцу. Вот за это они Людмиле и пеняли. "Странно, я на эту работу, кажется, не нанималась", — злилась про себя Людмила и абрикосов принципиально не поднимала, что, как видно, противоречило правилам местного обитания. Света, из лени, абрикосов тоже не собирала, но Толю, который их нещадно, из вредности, и давил, поднимать заставляла. Не гнушалась собирать чужие абрикосы и соседка, бабка Попугаиха (так ее окрестила Людмила из-за попугайчиков), — но только те, что попадали на ее грядку. Наконец хозяину надоела грязь на террасе и бабкино нахлебничество, он собрался с духом и полез на дерево трясти абрикосы, а заодно спилил те ветки, которые нависали над бабкиной "территорией".
Вообще, отношения соседей по двору были довольно своеобразными: как будто эти люди жили на разных планетах. Однажды Попугаиха решилась, за чем-то, подняться на чужую террасу — нож ей был нужен, или закаточная машинка, — Ольга встретила ее на удивление приветливо и даже сказала ей: "Присаживайся, Семеновна". Для старухи эта милость была столь неожиданна, что она, с испугу, неловко плюхнулась на скамью, но тут же опомнилась, вскочила и принялась излагать свою грошовую просьбу. Ей милостиво не отказали, и она, благодаря и заверяя "вскоре вернуть", быстро удалилась, чтоб через минуту уже снова оказаться на своей отдаленной, совершенно отдельной планете, и ничего, кроме своего хозяйства, не замечать. Щербы к Попугаихе в гости ходили еще реже.
Собранные мужем абрикосы хозяйка сварила (разумеется, без дефицитного сахара) и, разлив варево по трехлитровым банкам, отдала их Свете, за что та ее премного благодарила и обещала "прислать как-нибудь из Мурманска балычка". И Людмилу хозяйка своим вниманием не обидела: соскребла то, что пригорело на дно таза, сложила в небольшую баночку и, закупорив, отдала ей со словами: "Кушайте на здоровье". Людмила не отказалась, понимая, что хозяйке ничего не стоило оторвать это от своих щедрот. "Пускай стоит, не выбрасывать же ее", — поставила она банку на колченогий стол.
Людмила с Танюшкой каждый день продолжали исследовать Евпаторию: они побывали в краеведческом музее, на раскопках, обошли с экскурсиями и самостоятельно все древние памятники города, заглядывали частенько и в церковь, и в
Но не только по историческим местам таскала Людмила Танюшку. Евпатория был город нескучный, там было куда податься. Часто они посещали базар и баню, хотя базар мало походил на восточный, а баня — на турецкую. В кинотеатре они впервые посмотрели американский фильм "Кинг-Конг", где Танюшка, якобы от страха, с удовольствием провизжала все две серии. Они ходили в чешский Луна-парк, гуляли по набережной, где было много всякой всячины: мгновенно тающее мороженое, сладкая "вата"; у каждого столба томился фотограф с фантастическим реквизитом — от кареты и королевских одежд до живых обезьяны и осла. Тут же рисовали с натуры портреты отдыхающих художники разных мастей. Людмила водила Танюшку в детский городок и, конечно же, на пляж, точнее на море, потому что до пляжа от них было далеко, и они купались на городской набережной, где ни купаться, ни загорать не разрешалось, но кто ж на это смотрел? Людмила с трудом выносила час-два на солнце, а Танюшка купалась в свое удовольствие.
Но однажды Танюшка перекупалась: ночью у нее заболело ухо, и она так отчаянно заплакала, что Людмила не знала, как ее успокоить. Она сама испугалась и не знала, как ее лечить: что делать сейчас, а что предпринять завтра, ведь придется искать врача, а разве его найдешь в чужом городе, полном детских санаториев? Пришлось Людмиле пойти на хитрость: она дала Танюшке таблетку анальгина и уверила ее, что вся боль тут же пройдет. Людмила не знала, что помогло: таблетка или внушение — скорее, видимо, уверенность, что лекарство поможет, — только Танюшка вскоре уснула и наутро о боли в ухе уже не вспоминала. Но зато за завтраком наотрез отказалась есть обычную яичницу, а захотела скушать яйцо всмятку. Людмила принялась уговаривать дочь: какая, мол, разница, яичница уже поджарена, а яйцо еще надо варить, а времени нет — надо идти на море. В общем, уперлась. Но Танюшка тоже упорствовала и, отстаивая свои права, подняла рев. Людмила знала: не успокоится, пока не получит свое. Сказывалась беспокойная ночь. Обычно Танюшкина усталость или нездоровье выражались в непереборимом упрямстве — как говорится, "хоть убей". Убивать не хотелось и уступать не хотелось: что это за мать, которая не может сладить с ребенком! К тому же было ужасно досадно, что хозяйка, которая была дома, все видит и слышит — как Танюшка капризничает, не унимается, а Людмила пытается ее переупрямить. Обычная история…
Не выдержала первой Ольга: решив преподать урок воспитания Людмиле, она сама пошла варить свое яйцо для Танюшки. Примирив тем самым их, она покачала головой:
— Вот и у нас внучка такая же. Чуть что не по ней — сразу в рев, и все равно своего добьется. Еще меньше твоей. Или ровесницы? Ох, черт-девка! Наверно, скоро привезут ее сюда.
Людмила была благодарна обычно не очень-то любезной хозяйке за ее понятливость и помощь. Сама мать всегда с ребенком сладит, так или этак, а вот когда все происходит в присутствии не совсем посторонних людей… Тут уж начинаешь нервничать, понимая, что и дети-то у тебя не очень хорошо воспитаны, и ладить-то с ними ты не умеешь, и что твоя глубоко личная жизнь становится достоянием чужих глаз, и, в результате, твоему же ребенку за это крепко достается. Потом его жалеешь, себя ненавидишь, а на не совсем посторонних свидетелей (которых, разумеется, отличает именно то, что им не совсем безразлично, как воспитан твой ребенок и какова ты сама) злишься и винишь только их в наказании собственного ребенка (потому что прекрасно понимаешь, что так оно и есть), желая им самим провалиться сквозь землю. Но хозяйка на этот раз каким-то бабьим чутьем спасла Людмилу от подобной ситуации, да еще и внучку свою капризную в пример привела; в общем, Людмила была ей благодарна за то, что не пришлось в этот раз наказывать Танюшку.