Твёрдость по Бринеллю
Шрифт:
Прислонившись к стене у двери в квартиру, она изнывала в ожидании уже около часа, иногда робко, с тайной надеждой постукивая в дверь. Видимо, стук был слышен в соседней квартире — из нее выглянула женщина.
— Ты к Куроптевым, что ли? — спросила она, с любопытством уставившись на Машу. — Так они в отпуск уехали, на юг.
Маша ничего не отвечала, испуганно глядя на женщину, и, оттого что чужие люди застали ее в таком неловком положении, непроизвольно ерзала у стены, пытаясь то ли вдавиться, то ли провалиться сквозь нее.
— Уехали они, уехали, говорю тебе, — еще раз нетерпеливо произнесла женщина, с удивлением глядя на странную, похожую на пугало, гостью.
Маша, залившись краской, смотрела все так же непонимающе, и женщина, недоуменно пфыкнув, наконец закрыла дверь.
Маша осталась беспомощно
Маша медленно спустилась по лестнице и вышла на улицу. Куда идти?.. Да все равно. Она медленно пересекла садик, заросший кустами рябины и черемухи, и поплелась куда ноги понесли среди чужих дворов, не замечая дороги. Очнулась она возле скамьи, что стояла подле цоколя большого каменного дома, и опустилась на нее.
Вечерело и было холодновато, плащишко ее не спасал. Оцепенение не отпускало. Где ей хотя бы заночевать? И что будет дальше?.. Сидя на скамейке и отвернувшись так, чтобы прохожие не видели ее лица, Маша настороженно, исподлобья поглядывала вокруг: ей было стыдно, одиноко и неуютно здесь — казалось, что все видят, в какой она попала просак, и осуждают.
Смеркалось. Вскоре стало быстро темнеть, да вдобавок закрапал дождь. Когда же он полил вовсю, вымокшая уже Маша подхватила свою авоську и, не видя иного пристанища, спотыкаясь в темноте, сбежала вниз по ступенькам, ведущим в подвал дома, схоронилась под большим, нависавшим над входом козырьком. Дождь зарядил, видать, надолго — он лил и лил не переставая, стекая уже ручьями с покатого козырька, и Маша, прижимаясь под ним к холодной стене дома, дрогла от сырости и отчаянно, с привыванием, стучала зубами.
"А дома, наверно, печка еще не остыла…" Оглянувшись, она увидела, что дверь в подвал позади нее чуть-чуть приоткрыта — из нее пробивалась тусклая полоска света и веяло немного затхлым теплом, напомнившим Маше сельсовет, да еще кошками. Сама не зная как, бочком, бочком, Маруся подвинулась ближе к двери, а потом, трясясь от холода, и вовсе протиснулась внутрь. Постояла, не решаясь сделать шага, но, почувствовав себя в тепле и одиночестве, смелее пошла по проходу между деревянными сараями в глубь подвала (или подсенья, как она предполагала), осторожно заглядывая за каждый угол. За очередным выступом она неожиданно увидела человека и, отпрянув, остановилась, готовая бежать назад при первой опасности. То был мужик — обычный, деревенский: одет он был в телогрейку, сапоги, на голове — шапка-ушанка, и Маша было успокоилась. Но что-то в нем было не так: она заметила, что черные штаны его сбоку разлезлись по шву и сквозь дыру просвечивает то ли очень темное, то ли очень грязное тело. Мужик, насторожившийся было при ее появлении, разглядев ее, ухмыльнулся, широко развел руки: "Иди сюда", — показал жестом, и Маша, как завороженная, сделала еще несколько шагов навстречу. Ее остановил запах спиртного. "Пьяный!" — Маруся опомнилась. И, когда мужик уже протянул руку, чтобы схватить ее за рукав, и улыбнулся криво и самодовольно, она развернулась и с визгом бросилась бежать, но, заблудившись, заскочила в тупик между сараями. Тут мужик ее и настиг, ударил по голове, железно обхватил руками; на ее визг откуда-то вынырнул другой, вдвоем они потащили ее, скулящую, с одеревеневшими, подгибающимися ногами, в плохо освещенный угол — в деревянную каморку, выгороженную под лестницей, и свалили на стоявший там старый, обшарпанный диван. Маша сопротивлялась отчаянно, но ей не давали скорчиться: двое мужиков были сильнее. Один заломил ей руки за голову, другой всей тяжестью навалился на ноги.
"Молчи, тебе же лучше", — зашипел один, когда Маруся, охрипнув, замолкла, а второй кольнул в бок чем-то острым: "Ножа хочешь попробовать?"
Оцепенев от ужаса, Маша застыла, сжала зубы и лишь смотрела огромными, полными ужаса глазами, всем нутром сопротивляясь насилию. Тело ее, устав бороться, слабело, не удерживало напряжения, а полудетское сознание куда-то вдруг провалилось, отключилось совсем…
Очнулась она на том же диване. Тело ее было неузнаваемо
Двое суток, закаменев от мучительного стыда и непоправимого горя, без слез провалялась она в каморке, с тоскливым безразличием думая о том, что опозорена теперь на всю жизнь, что никому она, такая, уже не нужна. Да и как можно после такого позора людям в глаза взглянуть, чтобы со стыда не сгореть?..
Но голод не тетка, пришлось выходить, пришлось искать кусок хлеба, чтобы не умереть. И Мария стала тайком выбираться из подвала. Опустив глаза, чтобы не видеть встречных людей, она шла на рынок, который обнаружила поблизости от "своего" подвала, там, в рыночной забегаловке, урывала, как зверюшка, кусок корма, чтобы съесть его, пунцовея под чужими взглядами, и по-быстрому уйти прочь. Возвращалась она в подвал, как на некое застолбленное место, на свою лежку — больше идти ей в этом городе, грязной, опозоренной, было некуда. Два раза она доходила до дома своей тетки, но, так и не решившись зайти в подъезд, поворачивала назад. Бывало, она часами сидела в безлюдных углах садика, иногда бродила по рынку, нигде не задерживаясь; в дождливую погоду отлеживалась в подвале. О возвращении домой, в деревню, со своим позором, об учебе, встрече в училище с Олюшкой, такой гордой и чистой, она и подумать не решалась.
Так прошли два месяца ее потаенной жизни. Несколько раз в подвале появлялись ужасные ее насильники — как оказалось, безработные бродяги. Поначалу удивились, снова встретив ее в подвале, потом стали подтрунивать над постоянной ее "пропиской" — де, мол, девчонка жизни не видела, а из подвала не выходит. Маша пыталась забиваться в дальний угол, но мужики требовали общения. По поводу их первого "знакомства" говорили, оправдываясь, что пьяные были, а то б не тронули, предлагали ей мириться, выпить вина, сами пили его, как воду, не закусывая, а напившись, приставали снова. Маша уже не кричала, не плакала, а только вжималась в дальний угол дивана и, отвернув голову, затравленно косила оттуда глазом, беспомощно прикрывая тонкими руками лицо от возможных неожиданных побоев. Потом подчинялась… Мужики и ночевали тут же, расположившись прямо на голом бетонном полу, и храпели до утра, свернувшись калачиками по привычке.
Однажды утром, когда Маша в очередной раз выбиралась из подвала наверх, ее окликнули. Поняв, что зовут ее, Маша замерла, втянув голову в плечи, и, не оглядываясь, ждала расправы. Грузная и грубая тетка-дворничиха, подойдя, с удивлением осмотрела помятую, затрепанную, не по сезону легкую одежонку Маши, ее ввалившиеся грязные щеки, затравленную позу — глаза в землю…
— Ты что это там делаешь, красотка? — съязвила дворничиха, с подозрением глядя на Машу.
В ответ Маша только глубже втянула голову в плечи: поймали ее, как вора, — о чем говорить?
— А ну-ка… — заскрипела дворничиха. — То-то я тебя не первый раз вижу, — заподозрила она неладное. — Пойдем-ка со мной! — сменила она тон на официальный. — Ты никак нездешняя? — продолжала тетка походя допрашивать Машу.
Маруся не отвечала. По ее грязным щекам медленно текли слезы. Не ждавшая никакого участия в своей судьбе, даже такого грубого, застигнутая им врасплох, она плакала. Слезами изливалась ее накопившаяся усталость от безысходности, ее полное безразличие к своей дальнейшей судьбе… Покорно, не утирая слез, она шла вслед за грозной, вооруженной метлой женщиной, которая вела ее через двор неведомо куда.