Твёрдость по Бринеллю
Шрифт:
По правде сказать, она уже пробовала проучить Ильку не раз. Но с первого же захода и поняла: пороть его бесполезно. Хоть запори — он все равно на своем настоит. Каждый раз она от него отступалась. Но сегодня решила быть твердой и стоять до конца — на уговоры времени не было, Илькины требования были абсурдны, и наконец, кто в доме хозяин — она или Илька?
Она сходила за ремнем и пригрозила им строптивому мальчишке. Илька сразу заплакал, но от своего отступать не собирался. Драть сына не хотелось. Пришлось Галине искусственно взвинтить себя, чтобы нанести первый удар по этому сжавшемуся полуголому комочку перед ней. Ударила — потом пошло легче, ожесточеннее, да и время подстегивало — они уже опаздывали и в сад, и на работу.
— Ты не пойдешь в дырявой рубашке в сад, не пойдешь, — методично
— Синюю, синюю, синюю!
Галина, понимая, что занятие это неблагодарное и бесполезное, не могла никак решиться: добавить бедному Илюшке еще или прекратить наконец экзекуцию. "Нет, надо его все-таки сломить, — решила она, — эдак он потом совсем от рук отобьется". И не мать она будет — а пустой звук, что ли? И она, снова ввергнув себя в свирепое расположение духа, размахнувшись, добавила еще пару ударов, покрепче. И опять безрезультатно.
— Мама, хватит ему уже, — робко попросила наблюдавшая со страхом со стороны Аленка.
Илька продолжал вопить и сопротивляться безжалостной матери, но силы были не равны. Наконец он догадался спрыгнуть с кровати и броситься наутек. Галина побежала за ним, опасаясь, что он забьется сейчас в какой-нибудь угол, откуда его будет невозможно вытащить. Но Илюшка побежал на кухню. Там, дрожа от слез и истерики, он схватил табуретку и, упрямо глядя на Галину помутневшими глазами, потащил ее в комнату. Галина, остановившись в изумлении, наблюдала за ним. Илька подтащил табуретку к шкафу и, забравшись на нее, сам достал наконец свою любимую синюю рубашку. Прижав ее к груди и затравленно глядя на мать, он снова уселся на кровати. От такого безмолвного, но красноречивого протеста у Галины опустились руки, и она сдалась, поняв всю бессмысленность своей затеи. Опять ее переупрямил этот маленький узурпатор — на этот раз, наверно, навсегда. Ну за что ей это наказание? Вот сейчас пойдет в сад в дырявой рубашке, зареванный, побитый… Стоило ли ей измываться так над ребенком, стоила ли овчинка выделки?
Галина снова злилась — уже на себя. Все еще понукая Ильку, она заставила его быстро одеться и потащила в сад. По дороге он продолжал упираться и делать все наперекор, ни за что не хотел заходить в группу… Опухшего от слез, Галина наконец сдала его на руки воспитателям, а сама побежала на работу, куда она так безнадежно опоздала.
Но работать, как оказалось, она не смогла. На нее в полной мере нахлынул весь ужас того, что она сделала с ребенком. Да провалилась бы эта сожженная кофтенка сквозь землю, да пусть бы хоть голым он пошел в детский сад — что бы изменилось от этого? Мир рухнул? Нет, она захотела, чтобы порядок восторжествовал! А как вот он там теперь себя чувствует?
Галине стало так жалко сына, что она уже места себе не находила. Чтобы как-то облегчить душу, она покаялась в своем постыдном поступке, пожаловалась на себя своим коллегам — теткам, которые с удовольствием ее выслушали, — но не помогло. Перед глазами все стоял вздрагивающий, зареванный, с припухшими мутными глазами, упрямый ее Илька. Нет, Галине просто необходимо, неотступно надо было быть сейчас рядом с ним — обхватить, обнять, прижать к себе его жесткое тельце, покаяться, увидеть, что он жив и здоров, и все так же любит свою маму… Высидеть в неведении девять часов и не видеть своего побитого, обиженного мальчика — это было выше ее сил.
К обеду она все-таки убежала с работы и, дрожа от нетерпения, боясь опоздать, понеслась, полетела в детский сад. Пришла она в "тихий час" — детей как раз укладывали спать. Воспитательница, вышедшая к растерянной Галине, поняла все сразу. Жалобный рассказ Галины нашел у нее понимание:
— Да, да, забирайте его, я вас понимаю, у всех такое бывает, они ведь такие упрямые в этом возрасте!
Заспанный Илька вышел к Галине в трусиках и маечке, исподлобья поглядывая на мать, — не простил еще, но все-таки чувствовалось, что был ей рад — понимал, что мать простила его и сама пришла повиниться.
Галина начала одевать сынишку
Дома Галина, раздев Ильку, спрятала красивую синюю кофточку в самый дальний угол шкафа, чтоб никогда она больше не напоминала им о ее ужасном поступке.
Теперь она боялась уже того, что этот случай оставит в Илькином сознании неизгладимые следы. Она хотела сломить его сопротивление — а могла ведь сломать человека. А что это значит? То, что это будет уже моральный инвалид, человек с искалеченной психикой, скотским сознанием, без чувства собственного достоинства! Вот что она хотела сделать со своим ребенком. Изувечить его! Морально — это гораздо страшнее, чем физически. И над Аленкой она, кажется, уже значительно "поработала"… Необратимо. Нет, надо немедленно прекратить такие "поучения", забыть о них навсегда. Это проще всего — схватить ремень, нагнать на ребенка ужас… А по-другому надо, по-другому. Но подействует ли? Ведь Аленка реагирует уже только на наказание… И сама Ильку вовсю поколачивает — поучает. Видно, поздно. В кровь уже вошло. Так дальше и пойдет…
Галина вспомнила, как ее саму, маленькой, тряс за шкирку — так, что ножки болтались, — отец, как через день, в отсутствие матери, он гонял ее по квартире — "приучал" мыть посуду; как швырнул в нее — она уже беременная была — тяжелым предметом: тоже учил ее жить… А сейчас и в ней проявляется это тяжкое наследие, она уже калечит своих детей… Нет, она ничего не понимает, не ценит. Это же чудо, что Бог дал ей двоих детей, — все, что она желала так сильно: расти, воспитывай свое продолжение, будущее свое, а она… Вон соседка ее, одинокая, — как уж там жизнь ее повернулась, какие причины были, неведомо, только нет у нее ни семьи, ни детей. "Сосуля", — мать Галины про таких говорит: живет только для себя. Племянников помогает воспитывать, но ведь ответственности за это не несет никакой. Помогла — и пошла домой: спи-отдыхай, занимайся самообманом… Нет, надо обязательно исполнить свое предназначение, нести свой крест, и, что самое главное, надо уметь его нести…
Наутро Галина выбрала для Илюшки другую рубашечку и пошла будить детей. Темным ликом — персты подняты вверх — глянула на нее икона Христа Вседержителя из угла, где спали дети. Она висела здесь давно, Галина специально повесила ее как оберег; по ее мнению, Бог должен охранять ее детей от напастей…
Дети спали рядышком на диване. "Аленка", — хотела позвать Галина, но, открыв рот, издала только сдавленное: "А-а…" Галина испугалась: она попробовала позвать снова, но изо рта не вылетело ни единого слова — язык ей не повиновался. "А…а…" — снова промычала, как немая, Галина, не веря себе, но язык ее так и не сдвинулся с места. Она похолодела: что это? Да с чего бы? Она потянулась было к Илюшке, но рука ее, не повинуясь ей, повисла в воздухе. "Неужели… паралич?" — испугалась Галина. Правой руки она уже не чувствовала, рубашечка сына выпала из нее на пол. Галине не верилось: ведь еще пять минут назад она была совершенно здорова, а сейчас отнялись язык и рука… Галина представила, как нелепо она сейчас выглядит: рот открыт, столбняк напал, руку силится поднять, но не может, мычит что-то нечленораздельное… Ужас! А вдруг это… навсегда? Левой, здоровой рукой она решила пощупать во рту язык, вытянула его — нет, обычный, не задеревеневший, мягкий, "мясной" язык. Она снова попыталась произнести: "Илюша", — но получилось только: "Ы-у-а"… "Илюша!" — снова осторожно, но настойчиво, не веря себе, произнесла Галина, прислушиваясь к себе и чувствуя, что как будто ее начинает отпускать: "И-ю-а… И-я…" Мысль, в отличие от языка, работала четко: "Это мне — за них…"