Тверской гость
Шрифт:
Никитин заметил, как дернулось лицо Юсуфа.
– Постой-ка, да никак это орех водяной?
– спросил он у шемаханца.
Юсуф молча кивнул.
– Пища добрая, - похвалил Афанасий.
– Спасибо, Юсуф! Хороший ты друг! Спасибо!
Шемаханец понял - Никитин хочет загладить слова Микешина, хмуро улыбнулся, ушел. Разламывая сочного, дымящегося рака, Копылов убежденно сказал:
– Дурак ты, Микешин! Эй, кто ближе к нему сидит, дайте старому дураку по шее! За мной будет. Потом верну.
Отскочив за костер, невидный в темноте
– Над одноверцем изгаляетесь, с нечистыми хлеб-соль ведете! Все, все упомню!
Поев, улеглись вокруг тлеющего костра. В небе стояли частые осенние звезды. Одна из них казалась надетой на вершинку ближней ольхи.
– Веришь, что помогут нам?
– зашептал подползший к Афанасию Копылов. А? Честно скажи.
Афанасий не ответил. Вспомнились недавние надежды, Иванка Лапшев, тоже, знать, любивший Олену... Он сделал усилие, чтоб не вырвался стон.
– Не веришь...
– потерянно шепнул Копылов.
– Ну-к что ж... Эх, а наши-то у татарвы!
Афанасий ощущал только гнетущую боль в сердце и в голове. Он долго еще лежал молча, ни о чем не думая. Звездочка, надетая на ольху, задрожала, стала таять, уходить в темную-темную глубину, за ней растаяло, исчезло все...
Река дымилась. Плотный над водой, утренний туман редел, поднимаясь ввысь, разрывался, и меж его лениво колеблющихся вихров открывались то коричневый срез крутого правобережья, то задумчивый ивняк на ближнем острове, то непролазные тростниковые джунгли.
Вставало солнце, и в удивительной тишине утра казалось, что все вокруг тихонько звенит: травы, капли росы на кустах ежевики, тонкое розовеющее небо.
Где-то под берегом булькала, терлась о корни подмытого дубочка беспокойная волжская струя.
Шумно всплеснуло справа: толстая водяная крыса нырнула в протоку, долго плыла, не показываясь, потом высунулась, оглядела мир круглыми, спокойными глазами, шевельнула усами и опять скрылась.
Неожиданно и стремительно почти над головой Никитина пронеслась утиная стая, словно туча мелькнула: утки первыми шли с кормежки.
Высоко протянули гуси, попробовала голосок какая-то птаха. Никитин не разобрал, какая: голосок у птахи сорвался, и она стыдливо умолкла.
А земля все светлела и светлела, обретала свои дневные краски: зеленые, синие, желтые, - туман все редел и редел, и только неуловимый розовый отсвет по-прежнему лежал на всем, напоминая, что час еще ранний и надо хранить тишину.
Поэтому Никитин не удивился, когда сдернутый ветерком с ближней воложки розоватый туман вдруг исчез, а на воложке вместо него остались розовые птицы. Сначала ему показалось, что это цапли. Но это были не они. Цвет крыльев и спины у птиц был ровный, лишь по бокам, ближе к хвосту, он густел и сейчас, на зорьке, выглядел красным. Фламинго табунком бродили по мелководью, медленно переступая длинными красными ногами, опустив в Волгу горбатые, с темнинкой, клювы, ловили рыбешку.
Потом среди темной зелени кустов Афанасий различил рыжую шерстку,
– Поздний выводок!
– определил Никитин.
Он произнес эти слова вслух, но равнодушно, только потому, что какая-то частица сознания еще продолжала отмечать события жизни, текущей своим чередом, вне всякой связи со вчерашним.
Горбясь, поджав босые, замерзшие ноги сидел Никитин у остывшего костра, среди спящих товарищей. На душе было пусто и тоскливо. Разразившаяся беда смяла все надежды. Трезвый ум Афанасия сразу определил губительность несчастья. Забранного в долг ему не вернуть и за много лет. Кнут? Кабала? А что еще? Другого на Руси не жди. Кашин не простит. Чего ради ему прощать! Кто ему Афанасий? Как же быть, ведь на одно надеялся: продать товары в Шемахе, отослать со своими долг Кашину, а самому идти дальше... Он растерянно глядел на пробуждающийся день, и все казалось ему враждебным своей тишиной и безмятежностью. Он почувствовал себя ничтожней последней песчинки на волжском дне, более одиноким, чем осенний лист.
В мире свершалась божья воля: растекалась заря, журчала вода, тявкала лисица-мать.
Так было всегда, так должно было быть, но Афанасий отказывался примириться с тем, что все могло оставаться прежним после вчерашнего.
Никитин сильно потер лоб.
В неожиданном ограблении не было никакого смысла, никакой связи с прошлым и нынешним. Сознание своего бессилия перед слепой судьбой, перед темнотой божьего промысла повергало в отчаяние. Но тут мелькнула для Никитина и искра надежды.
За какие грехи постигла караван такая кара? Зачем господь послал это испытание людям? Что приготовлено впереди? Этого нельзя было знать, и это утешало. В благости своей господь мог и спасти пострадавших.
Солнце уже поднялось. Тонкий отсвет зари сошел с земли и неба, уступая место золотому сиянию дня. Никитич перевел глаза на воложку и замер. Песок, вода, листья лилий - все вокруг было уже обычным, но птицы, невиданные птицы, словно не хотели расставаться с очарованием раннего утра, и в каждом перышке их все теплился, все жил несказанный розовый свет зари.
Проснувшийся Копылов сел на земле, дрожа от прохлады.
– Не спишь?
– Тише, - ответил Афанасий.
– Смотри, какая птица.
Но уже испуганные голосами людей фламинго заметались, захлопали крыльями, потянули в сторону моря.
– Занесло нас!
– выговорил Копылов.
– Тут и птица-то цвет меняет...
Никитин уже стоял на ногах. Он обвел взглядом зашевелившийся лагерь. Сколько несчастных судеб, покалеченных жизней было тут перед ним!
И неожиданно твердо он ответил Копылову: