Тверской гость

Прибытков Владимир Сергеевич

Тезик пытался спорить, обижался, но Афанасий стоял на своем, и Али сдался. Порешили, что будет Афанасий помогать Али в торговле, на его харчах, за шесть тамга в месяц. На такой высокой плате настоял уже мазендаранец.

Копылов слушал эти переговоры с убитым лицом.

– Он, слышь, в Индию собрался!
– мрачно сказал он тезику.
– Хоть бы ты его отговорил!

– О?
– удивился Али.
– Правда ли? Путь опасный... В Амоле будем торговать! Там спокойно!

– Ну, уж это не твоя печаль, хозяин!
– рассмеялся Никитин.
– Твое дело - работу

с меня спросить!

Копылов наедине упрекнул:

– К нечистому в холопы идешь... Уж лучше на Русь...

– В какие такие холопы?
– прищурился Никитин.
– Ты думай, когда говоришь. Я Али не холоп. Захочу - уйду. Вот поезжу с ним, собью деньгу - и пошел своей дорогой. А он хоть и не нашей веры, а душу имеет. Папин вон и единоверец, да душа его хуже басурманской. Бросил нас.

Копылов, уставясь в землю, упрямо возразил:

– Опоганишься там... Не чужой ты мне, пойми!

На сердце Афанасия потеплело. Угрюмая тревога товарища трогала.

– Не бойся!
– тихо ответил он.
– Русь я больше всего любил и люблю, а за думы обо мне спасибо. Одно жалко, что ты идти не хочешь.

– Нет, мне туда ни к чему!
– твердо сказал Копылов.

– Видно, разошлись дороги...

Убедившись в твердом решении Никитина, Серега больше не отговаривал его. Не делал больше попыток уговорить Копылова и Афанасий. Каждый стал готовиться к новому пути в одиночку.

Взятые у татар "рыбы" купцы продали. Хасан-бек прислал с Юсуфом деньги за никитинскую ладью, брошенную в Ахтубе. Видимо, совесть заговорила. Никитин поделил эти деньги с одним Копыловым. У обоих набралось по пяти рублей. Можно было не отчаиваться...

И вот последняя ночь вместе. В приоткрытой двери караван-сарая - черная ветвь алычи и звезда. На косяке слабый отсвет костра. За стеной переступают верблюды и кони. У костра поют. И судьба - как песня на чужом языке...

– Не спишь?
– спрашивает Никитин.

– Нет, - отвечает Копылов.

– Просить хочу тебя.

– Проси. Сделаю.

– Вернешься в Тверь, Олене поклонись. Скажи - счастья искать ушел.

– Скажу.

– И еще... От слова разрешаю ее. Пусть не губит жизни. Только не забывает пускай в молитвах. А я за нее молиться буду.

– Скажу.

Над Дербентом, над Хвалынью, над всем Ширваном - ночь. Копылов стискивает зубы. Друг идет на гибель, а отговорить его нельзя.

* * *

Из Дербента в Сарай, из Сарая в Казань посол Папин дошел по воде. Отсюда плыть уже нельзя было: Волга вставала. Посольство и едущие с ним купцы пересели на сани.

Папин ехал тревожный. С ширваншахом против Астрахани не сговорились, а денег и добра пропало много. Великий князь будет гневаться.

Микешин до Новгорода ехал с посольством. Он серой мышью лежал в купеческих санях под тулупами и благодарил бога за удачу. Воистину не угадаешь, где найдешь, где потеряешь.

После разговора с Никитиным в Нижнем Новгороде, где он подбивал Афанасия обмануть Кашина, Митька жил в постоянном страхе. Он знал - с Никитина станется все рассказать Василию. Кончилась тогда микешинская

жизнь!

Грабеж все перевернул, а никитинский уход в какую-то Индию совсем окрылил Микешина.

Митька сразу сообразил, что надо говорить Кашину. Не остался в Сарае, а поплыл в Шемаху со всеми потому, мол, что хотел, как уговорились, за Никитиным следить. Уж Афанасий от него и так и этак отделывался, да не вышло!.. В беде под Астраханью винить Никитина. Не пошли бы дальше Сарая спокойно вернулись бы. А он всех подбивал, сулил барыши. На Русь не пошел вину чуял, а прихватил деньги за ладью у Хасан-бека и сбежал к басурманам.

Кто уличит Микешина? Один Копылов мог бы. Ну, и того оплевать надо. Будет знать, как издевки строить. Тоже, мол, с Никитиным заодно орал - в Шемаху, в Шемаху! О себе, а не о хозяйском добре думал. И бояр хулил. И князя. Пусть-ка оправдается! Обвиненному люди не верят!

Микешин был глубоко уверен, что все сойдет хорошо. В Новгороде он расстался с посольством и уже через две недели добрался до Твери.

Был хмурый декабрьский день. Падал редкий, мягкий снег. И обычно грязная, наезженная дорога нынче белела.

Город издалека походил на вырубку: чернеют под белыми шапками пеньки, утонувшие глубоко в нетронутом покрове поляны.

Везший Микешина мужичок молчал, кутаясь в заскорузлый тулуп. Лошадка его, екая селезенкой, бежала мелкой, ленивой рысцой, то и дело задирая хвост и переходя на шаг.

Они миновали слободы, стали подниматься к посаду. Микешин узнавал знакомых, его окликали. Митька делал скорбное лицо.

Люди останавливались, долго провожали сани озабоченным взглядом.

Микешин велел ехать прямо к дому Кашина. "Лучше сразу сказать. Вот, мол, не отдыхая, спешил с вестью..." Ворота открылись, сани, стукнув о столб, вкатили во двор. На крыльце отворилась дверь. Олена, в одной душегрее, бросилась к перильцам.

– Вернулись?!
– закричала она.

Митька снял шапку.

За Оленой уже выходил Кашин, показалась Аграфена, сбегались домочадцы.

– Ну-к, остальные где?
– спрашивал на ходу Кашин.
– По домам, что ль? Ась?.. Что молчишь? Иди...

– Один я, - опуская голову, ответил Микешин.
– Не слыхали разве? Пограбили нас...

Василий Кашин ходил по гриднице, слушая доносящийся сверху плач. Аграфена с разинутым ртом сидела у печи, водила глуповатыми бесцветными глазами за мужем, угадывая его гнев. Заметив, наконец, жену, Кашин свирепо остановился против нее:

– Пошла прочь!

Кашин рванул все время сползающую шубу. На чистом половике заметил складку, им же сбитую, поддал половик носком, сволок в угол и стал топтать каблуками, пока не устал. Шуба мешала. Швырнул ее на пол, плюнул в лисий мех Утер рукавом дрожащие губы и выругался.

Уселся на лавку, с шумом выдохнул спиравший грудь воздух.

– Ну, Афонька...
– выговорил он вслух.
– По миру пущу, порты холщовые!

Рассказанное Микешиным вызвало в старом купце такой прилив злобы, что он чуть не убил и самого Митьку. Тот еле увернулся от полетевшей в голову палки.