Тверской гость

Прибытков Владимир Сергеевич

Рваная рубаха и старые сапоги Афанасия мало смущают хозяина караван-сарая. Беда может постичь каждого!

Он говорит по-татарски, и странно слышать, как татар обзывают псами, отбросами, нечистью на их же языке.

Утро полно тепла. Тепло стекает с окруживших город курчавых гор, тепло источают сады, тепло поднимается снизу, от зеленовато-опалового моря, начинающегося сразу за плоской крышей ближнего дома, где сидит полуголый дербентец, ищущий в складках снятой рубахи.

Караван-сарай оживает. По одному и кучками появляются

люди. Кто в халате, кто в бурке, кто в огромной туркменской папахе, кто в тюбетейке. Говор здешнего люда гортаней. Почти все с оружием. У того - шашка, у того кинжал. Поят верблюдов и коней, едят, присев рядом со скотиной, чудные круглые хлебцы, белый, ноздрястый сыр. Пьют, наливая в рога и чарки из мехов.

Магомед зовет Никитина и Копылова за собой. В маленьком прохладном доме на полу расстелен ковер, положены подушки. На ковре - подносы со снедью. Не то орехи, не то косточки, залитые янтарной массой, сизый виноград, какие-то обсыпанные мукой пастилы. Посредине - пузатый, с высоким узким горлышком медный сосуд.

Магомед кланяется, просит разделить с ним, недостойным, его скудную трапезу.

С непривычки сладости противны. Выпитое на голодный желудок молодое вино ударяет в голову.

– Хлебушка бы ржаного да молочка!
– вздыхает Копылов, выковыривая из зубов налипшую нугу.
– И как только они едят это? А квас добрый...

Магомед напряженно вслушивается в незнакомую русскую речь, улыбаясь, переспрашивает Никитина:

– Что? Что?

– Товарищ твое питье хвалит!
– переводит ему Афанасий.

Магомед - топленое масло. Он громко хлопает в ладоши, кричит:

– Хусейн!

Бритоголовый слуга, низко кланяясь, приносит еще один сосуд, притаскивает нанизанные на длинных прутьях шипящие куски мяса.

– С этого и начинали бы!
– бурчит под нос Копылов.

Видя, что гости захмелели, Магомед начинает льстивую речь. Он надеется видеть русских в своем караван-сарае все время, пока они будут в Дербенте. Они, конечно, не забудут его, своего раба, готового отдать за таких высоких друзей свою ничтожную жизнь. Магомед изливает мед, Копылов важно кивает ему, а Никитин начинает беспокоиться.

Выбравшись, наконец, от хозяина, Афанасий говорит Сереге:

– Он нас, пожалуй, чуть не за бояр принял. Худо.

– Почему худо?
– возражает Копылов.
– Хор-р-роший человек Магомед. И Дербент хороший. И море... Да! Будем тут жить... Ишака купим, гору купим...

Но, выспавшись, и Копылов соображает, что ошибка хозяина, в которой они неповинны, может отозваться им лихом.

– И за трапезу сдерет, и за сено сдерет!
– догадывается он.

Солнце уже высоко. В караван-сарай входит Юсуф с целым мешком одежды.

– Хасан-бек прислал тебе!
– говорит он Никитину.

В мешке два красивых шелковых халата, исподнее, широченные штаны чудного покроя, хорошие мягкие сапоги.

Сняв

русскую одежду, Никитин и Копылов переодеваются. Новый наряд меняет обоих до неузнаваемости.

– Совсем восточный человек!
– довольно улыбается Юсуф. На открытом лице шемаханца откровенная радость за своих новых друзей, за Хасан-бека, так щедро отблагодарившего их.

Мазендаранец Али, смеясь, кивает головой:

– Якши! Якши!

– Где Хасан-бек?
– спрашивает Никитин.
– Проведешь?

– Пойдем. Хоть сейчас.

– Али, - окликает Никитин мазендаранца, - ваших людей двое было во второй лодке?

– Двое.

– Ну, добро... Пошли, Юсуф.

Магомед, увидев Никитина в шелковом халате, разевает рот, начинает медленно таять.

Город малолюден, некоторые дома покинуты. Заборы кое-где разрушены. Видны кварталы, где о жилье напоминают только глиняные развалины. Лавок мало. На небольших площадях уныло зияют пустые водоемы.

– А не много народу здесь!
– говорит Никитин Юсуфу.

– В верхнем городе больше, - отзывается тот.
– Да чего же ты хочешь? Теперь все корабли идут в Баку, там лучше гавань, надежней укрепления. А человек ищет, где жизнь легче. Вот и пустеет Дербент. И рынок здесь невелик.

– Ты сам-то отсюда?

– Нет. У меня родные в Шемахе.

Дом посла приметен. Он обнесен не глиняной, а каменной стеной, растянувшейся на полквартала и упирающейся во двор мечети. У ворот стоят стражи с кривыми саблями

Дом стоит в глубине сада. Он белоснежен, длинен, обведен со всех сторон гульбищем без перильцев. Окна и дверь дома узки.

Хасан-бек, окруженный телохранителями, беседует с человеком в боярском одеянии. Оба поворачиваются к вошедшим в сад.

Обойдя каменный бассейн с фонтанчиком, Никитин приблизился к дому.

Юсуф застыл, согнувшись в поклоне. Никитин, коснувшись рукой земли, выпрямил спину.

Хасан-бек важен. На нем красный с золотом халат, голова обвернута пышной чалмой с драгоценным алым камнем.

Боярин Папин невысок, черняв. Глаза его быстры. На боярской одежде жемчуга и самоцветы. Рука запущена в бороду.

– Благодарствую тя, хозяин!
– говорит Никитин.
– В пору одежонка пришлась.

Хасан-бек милостиво трясет свежевыкрашенной бородой, делает плавный жест унизанными перстнями пальцами: не за что.

Совсем не тот шемаханец, что трусил под Астраханью и ослаб в ладье. Словно и не его ругал Юсуф и швырнул Серега!

– Тверской?
– спрашивает Папин.

– Из Твери, - подтверждает Афанасий.
– Челом вам бить пришел, бояре! Выручать надо ребят, что разбились. Бают, у кайтаков они.

– Кто да кто?
– любопытствует Папин.

– Ваших московских четверо, да наш тверской, Митька Микешин, да тезиков двое.

– Хлопотать надо, бек!
– вздергивает бровь Папин.
– Помогай!