Твои, Отечество, сыны
Шрифт:
Постепенно те трое раненых совсем позабыли про осторожность: стали все громче просить воды. И нужно было, я думаю, иметь великое терпение, чтобы ласково уговаривать их, как маленьких. А когда стемнело, Женя решительно поднялась, взяла две гранаты, автомат и сказала:
— Ждите, постараюсь пробраться в село.
Тут я не скрою, товарищи командиры, что, будто рукой костлявой и холодной, сжала мне горло тоска. «Что ж, думаю, один у неё, у Жени, исход: уйдет и не вернется. Ей, может, приведется еще пожить, а с нами наверняка погибнет».
Лежал я в этом притихшем
Он снова глотнул воды и улыбнулся глазами:
— Но Женя вернулась. И как же я, глупый, мог о ней такое подумать, что она не придет? Как могла у меня хотя бы на минуту темная эта мыслишка зародиться? Право, не знаю: наверное, потому, что от потери крови ослабел и мысли свои не контролировал. Женя вернулась и принесла ведро воды, а вдобавок еще и большую теплую буханку хлеба.
Вот было радости! Мы пили и не могли напиться. А какой вкусный хлеб! И где она его раздобыла? Об этом никто из нас не спрашивал. Только теперь я понимаю, что пробраться в занятое фашистами село, постучать в хату, где непременно были немцы, значило идти на верную смерть.
Когда мы подкрепились хлебом и вдоволь напились воды, меня сразу одолел сон. Сколько прошло времени? Оказывается, вся ночь. Проснулся и вижу: и небо, и верхушки деревьев уже порозовели. Но странно, как же это случилось, что на меня свалился целый дуб? Раздвигаю ветки… Вот оно что! Это сестрица укрыла меня, чтобы фашисты случайно не заметили.
Раздвинул я ветки, кое-как приподнялся на локтях, вижу — и другие раненые тоже старательно прикрыты. Где же она, Женя? Неужели опять рискнула идти в село?.. У замшелого пня, вижу, лежат наши три винтовки и полдесятка гранат. Помнилось, что вчера был у нас и автомат, и гранат до десятка… Наверное, думаю, сестрица с автоматом, с гранатами охраняет нас. И только подумал об этом, — вот оно, несчастье, — хриплый голос скомандовал:
— Хальт!..
Ветки над ранеными зашевелились; один из них, тот, пожилой — вы, может, запомнили его, товарищ полковник? — привстал:
— Все-таки нашли, гады… Васенька, гранату подай!
Я видел трех немцев: они стояли в дубняке, на малой полянке, держа автоматы наизготовку, — сухопарый, длинный ефрейтор от изумления разинул рот.
И вдруг над самой моей головой грянула длинная очередь. Два немца свалились, а третий неловко подпрыгнул и кинулся бежать. Тут откуда-то из кустарника появилась Женя. В руках у нее автомат, из дульного среза еще стекал дымок.
— Ну, что ж, — сказала она, снова принимаясь накрывать
Какая досада, что мы, четверо, ничем не могли ей помочь! У двоих — ранения в легкие, и эти двое часто теряли сознание. У того пожилого солдата перебиты ноги. Я ранен в обе руки и в грудь. Что делать в обидном, в горьком таком положении? Но Женя была спокойна и даже слова утешения находила.
— Живыми мы не сдадимся. Никогда!
А немцы приближались. Издали донесся крик:
— Русс, сдавайся!
Сколько их тут было? Да и что считать? Разве устоять ей, сестрице, в неравной схватке? Вот за полянкой резко покачнулся дубок, и Женя тотчас метнула туда гранату. Из густого подлеска дружно застрочили автоматы; было понятно — фашисты обходили нас с двух сторон.
— Ты вот что — уходи, сестрица! Нам все равно крышка… — попросил кто-то из солдат.
Она усмехнулась:
— Нет, братец, мы еще посмотрим, кому крышка. Счет уже сравнялся: нас пятеро, и пятеро фашистов кончились… — И Женя снова метнула гранату.
Сержант слегка приподнял голову; по молодому бледному лицу смутно пробегали отсветы; черные глаза смотрели удивленно.
— Я говорил вам, что у нас было до десятка гранат. В запасе оставалось три автоматных диска. Женя расчетливо расходовала и гранаты, и патроны. А все же боезапас кончился, и она подхватила винтовку. Если бы немцы увидели, что против них сражается девушка, и сражается одна против целого отряда! Но они, наверное, думали, что здесь окопался добрый взвод. Поэтому и случилось, что Женя выиграла время. Да, выиграла время, хотя и сама о том не знала. А ребята нашего третьего батальона, контратакуя противника, ворвались в лес. Потом они говорили нам, что были очень озадачены: кто вел в тылу противника бой? Мы слышали трескотню автоматов, разрывы гранат, голоса… Этот гром все накатывался, приближался. И — какая неожиданность — наше, русское «ура!» прокатилось над подлеском, над поляной… И нужно же было случиться, чтобы в последнюю… в самую последнюю минуту боя ее сразила пуля.
Он закусил губу, его глаза повлажнели.
— Жаль, товарищи командиры… Как жаль!
Мы встали. За окнами глухо громыхнул снаряд. Пламя коптилки дрогнуло и метнулось.
— Не грустите, сержант, — сказал комиссар. — Женя отлично перенесла операцию, и дело пойдет на поправку. Сестрица еще вернется в дивизию.
Раненый вздрогнул и попытался привстать:
— Правда?.. Спасибо… Какая хорошая весть! Лишь бы ей выздороветь, славной.
Мы вышли на улицу.
Сеял холодный дождь. Ветер где-то перекатывал сорванный лист железа. Комиссар всю дорогу молчал и уже у домика штаба взял меня под руку, заговорил удивленно:
— А ведь все это как сказка, Александр Ильич! Девушка охраняет раненых и одна ведет бой. Рассказать об этом лет через двадцать, может, найдутся такие, что не поверят? Одна, и никакой надежды на помощь. Враг окружает, и, значит, смерть. Но верное сердце отдано раненым воинам до последнего биения, и оно побеждает, это верное сердце!