Творческая личность художника
Шрифт:
После работ М. Бахтина стало «общим местом» размежевание понятий о художнике-человеке и художнике-творце. «Мы отрицаем, – утверждает исследователь, – лишь тот совершенно беспринципный, чисто фактический подход… основанный на смешении автора-творца, момента произведения, и автора-человека, момента этического, социального события жизни.» (II, с. 94).
О расхождении между художником – человеком и творцом пишут многие авторы, цитируемые в антологии (М. Врубель о Рафаэле и др.). Вот что говорит А. Шнитке о Чайковском: «Вся жизнь Петра Ильича (и его дневники об этом свидетельствуют) – обычный житейский уровень. Он не в состоянии определить того, чего он достиг своей музыкой. Потому что она неизмеримо превышает его жизнь» (I, с. 248).
Отношение этики
Это соображение и ряд других аргументов Винокура дают основание сделать вывод о том, что художественная речь по самой своей природе, по своим устойчивым и существенным объективным качествам не является речью в собственном смысле, что она есть не столько вид или тип речи вообще, сколько самостоятельное явление человеческой культуры, факт искусства. Непонимание этого крайне затрудняет и научный анализ искусства слова, и эстетическое воспитание, способность глубоко и полно воспринимать искусство [33] .
33
Слово и образ: Сб. статей. М., 1964, с. 34.
В творческой этике также многое переходит в область существенного, закономерного, что в обычной морали носит случайный характер «отклонений» от нормы, произвола и пр. Например, художник-человек может быть в жизни неискренним, неправдивым, несмелым. Творчество не допускает этого. Творческая этика требует от художника – творца искренности, правдивости и смелости. Быть искренним, правдивым и смелым – это творческий долг художника-творца. Об этом «в один голос» говорит большинство авторов антологии (Ж. Энгр, П. Гоген, Л. Н. Толстой, Б. Пастернак и др.).
То, что в личности художника-человека имеет психологический статус, приобретает у творца еще и нравственное «измерение». Б. М. Эйхенбаум верно писал о том, что художественное творчество по самому существу своему сверхпсихологично, что оно выходит за границы обыкновенных душевных явлений и характеризуется преодолением душевной эмпирики.
Сходным образом М. Бахтин утверждает, что художественное творчество и созерцание имеют дело с этическими моментами. К ним не имеет прямого отношения «психологическая транскрипция». Завершающая их художественная форма целиком направлена на них, а не на психологического субъекта и его психологические связи (II, с. 93).
«Переход» психологического в нравственное можно показать на примере такой черты характера, как «серьезность». Так серьезность В. А. Серова в жизни как отличительная особенность его характера, приобретает у него этический характер, нравственное качество, возникающее в процессе выражения в художественной форме. Будучи выраженная в «материале», серьезность становится художественным качеством [34] .
То, что в «биографической» жизни художника выглядит «странным», отклоняющимся от обычных норм морали [35] , выступает порою в творческой этике как необходимое нравственное условие эстетического своеобразия творчества. Это можно наглядно показать на примере таких художников, как Ван Гог, Лотрек, Дали, Врубель.
34
См. об этом: Басин Е. Я. Творческая личность художника. М., 1988, с. 14–15. О том, что мораль лежит в основе художественного переживания, говорит уже Аристотель (II, с. 23–25).
35
См., в частности: Щиголев
А вот что пишет Б. Пастернак о Л. Толстом о том, что он постоянно носил в себе «страсть творческого созерцания». «Это в ее именно свете он видел все в первоначальной свежести, по-новому и как бы впервые. Подлинность виденного им так расходится с нашими привычками, что может показаться нам странной. Но Толстой не искал этой странности, не преследовал ее в качестве цели, а тем более не сообщая ее своим произведениям в виде систематического приема» (I, с. 233).
Нужно ли пояснять, что связанное с этой «странной» страстью чувство нового у Толстого было нравственной чертой его художественного таланта.
А. Модильяни в письме к Оскару Гилья пишет: «Мы – извини меня за мы – имеем иные права, чем другие, ибо имеем обязанности, отличные от обязанностей других, обязанности, которые выше – надо думать – произносимых ими речей и их морали.
Твой истинный долг – спасти свою мечту. Красота также имеет мучительные обязанности, требующие лучших сил души. Каждое преодоление препятствия означает укрепление нашей воли, дает необходимое и освежающее обновление нашего вдохновения.
Свято преклоняйся – я это говорю тебе и себе – всему тому, что может возбудить и пробудить твой разум. Старайся вызвать, продлить эти радостные стимулы, потому что только они могут дать толчок твоему уму, привести его в состояние высшей творческой мощи. Именно за это мы должны бороться. Можем ли мы замкнуться в темный круг их узкой морали? (подчеркнуто нами – Е. Б.). Человек, который не умеет приложить свою энергию, чтобы дать волю новым стремлениям или уничтожить все то, что устарело и сгнило – не человек, а буржуа, торгаш, все, что хочешь» (I, с. 104–105).
В отношении творческой этики в не меньшей степени, чем в отношении художественной речи, можно сказать, что она не является этикой в собственном смысле слова, а скорее является элементом не этической, а художественной системы творчества.
Начальный и отправной момент в понимании творческой этики – ее связь с художественной формой. В этом смысле, и только в этом (т. е. вне связи с художественной формой нет и творческой этики) творческая этика есть этика формы, этика художественного стиля.
Устойчивость и «неизменность» основополагающих форм искусства объясняет устойчивость и повторяемость творческой этики, ее «формальных» элементов, которые в разную эпоху переживаются содержательно художниками по-разному. В чрезвычайно разные времена у весьма различных авторов «базисная» структура творческой этики оказывается по линии подавляющих признаков одинаковой. Никакой «аисторичности» здесь нет, ибо вне конкретной связи с определенной системой образов творческой этики никак реально ни «материализоваться», ни воплотиться она не может. А это уже целиком объект исторической смены и социальной обусловленности.
И все же, например, как замечает С. Эйзенштейн, общее поэтическое, а значит и созданное в акте творчества, нравственное чувство лежит в основе создания таких стихов, как «Люблю» (В. Маяковский), «Жди меня» (К. Симонов), стансы Данте и «Я помню чудное мгновенье…». Это позволяет Симонову сопереживать Данте, а Маяковскому – Пушкину совершенно так же, как Данте «понял» бы Маяковского, а Пушкин, вероятно, Симонова, если бы они жили в обратной последовательности [36] . По своему нравственному содержанию чувство любви в этих стихах существенно отличается, но творческая этика, лежащая в основе их порождения, в сущности одна и та же (искренность, правдивость и т. п.).
36
Эйзенштейн С. Избранные произведения: В 6 т. М., 1964, т. 3, с. 216–217.