Творчество Лесной Мавки
Шрифт:
Темнота настала раньше, чем ей положено. Занесенный снегом поселок с несмелыми огоньками в ладных деревянных домах выглядел по-старинному трогательно. Узкие неровные улицы были пусты, спросить пути не у кого, кроме разве у желтой выщербленной луны, насмешливо бросающей тени на искристый снег.
Была у Ярослава привычка: он почти никогда не запоминал адреса, какие пишут на конвертах — ни название улицы, ни номер дома. Помнил как идти, примечал развилки, деревья, соседские крыши, и находил нужное место всегда по памяти. Даже дома, в которых прежде не был, непостижимым
Дом показался ему угрюмым и темным. Ни света в окнах, ни пса во дворе. Минуту Ярослав чутко прислушивался.
Вера сидела, не зажигая свет — всё равно не для кого — и следила, как медленно движется по полу комнаты острый лунный луч. Из окна спальни ей видны были гибкие высокие ветки шиповника. Сегодня утром показалось, будто в шиповнике незаметно пробуждается жизнь и в черных страшных ветвях бесшумно бродит живой сок. Бывает ведь, что даже люди, пережившие горе, покалеченные телом и душой — оживают, встают на ноги. В самом диком отчаянии находят силы жить дальше. А шиповник от природы куда живучей человека.
Вскинулась на стук в дверь. Не спрашивая, отбросила засов.
– Я знала, что ты приедешь.
– Почему? — войдя с мороза, с хлещущего ветра улицы, Ярослав наслаждался ошеломительным теплом. Теплом жилья и теплом ее рук, порывисто его обнявших.
– Потому что очень тебя ждала… А человек всегда рано или поздно приходит туда, где его любят и очень ждут.
– Давай не будем ничего загадывать, Вера. Я не знаю, прав ли я, что приехал к тебе. Не знаю, как у нас получится…
Он не мог сказать вслух — ему тесна была и замкнувшая в одиночестве затхлая квартира, и пошлая крикливая Москва. Непонятная тягучая боль поселилась в груди, хотелось уехать, убежать — куда-нибудь. Две новых песни за одну прошлую ночь, отнявшие слишком много сил.
Есть ли вообще на Земле место, где ему было бы светло и спокойно?.. Сейчас прибился к девочке, с которой не хотел делиться своими страданиями и химерами. Она слишком чутко понимала его, слишком близкой оказалась — так близко Ярослав не подпускал никого, может быть, боялся предательства.
– Не будем загадывать, — тихо кивнула Вера. — Будем просто жить. — И, как будто это непонятно и так и обязательно нужно высказать словами, добавила: — Я очень, очень тебе рада…
– А всерьез ничего у нас не получится, — Ярослав нервно загасил сигарету в массивной пепельнице. Прятал взгляд, оттого что этот разговор был ему тяжел. Не знал, что делать с Вериной преданностью — безоглядной, такой, на какую обычно способны только дети и звери. — Понимаешь, для меня уже поздно… Поздно что-то начинать сначала.
– Пойдем тогда я тебе кое-что покажу.
Вышли в сад. Едва рассвело. Утро пахло снегом. Деревья, сонные от зимы, замерли, точно олени, осторожно вышедшие к людскому жилью. А шиповник очевидно сошел с ума, всё перепутал теперь — за несколько дней появились бледные молодые листки, зябко дрожали на декабрьском ветру. А одну ветвь венчал бутон, чуть розовый, точно детская ладошка, сжатая в упрямый кулачок. Вопреки всем законам природы шиповник решил расцвести в декабре, едва оправившись от ожога.
–
– Чудо, — усмехнулась Вера. — А второе чудо… Скоро родится.
Ярославу это напомнило день из его детства. В южном городе, где он вырос, снег случался редко. А то навалился лавиной, перековеркал сугробами все улицы, подмял холодной силой сады, парки. И такие яркие, растерянные стояли под снегом цветы и живьем замерзали, а с сердитого штормящего моря ветер подул уже теплый, тревожный. В тот день в городе только и разговоров было про снег. Так вот всё ушло, забылось, а теперь возникло в памяти, точно только вчера было — его одинокие, драчливые, волчьи двенадцать лет и первое рожденное тогда стихотворение.
II
Солнце вовсю лезло в окна, смеясь, играло на белой жесткой, пропахшей чем-то больничным простыне. Так играло, что хотелось протянуть руку и погладить, как живого зверька, теплого солнечного зайчика, примостившегося рядом.
Вера выглядела изможденной, но улыбалась покойно и счастливо, едва приподымаясь от подушки.
– Она такая маленькая, я даже не знала, что мы такими крошками рождаемся… И такая родная.
Надсадный крик женщины, донесшийся из соседней палаты, резанул по нервам. Вера вцепилась в руку Ярослава с отчаянием и мольбой.
– Пожалуйста, забери нас с маленькой домой.
– Нельзя, родная. — Ярослав растерялся, как всегда, когда его просили о чем-то, чего он не в силах выполнить. — Тебе надо окрепнуть.
– Я дома лучше окрепну. Если бы я дома родила, всё было бы лучше. Я из-за врачей сердце сорвала, — голос ее стал тихим и упрямым. — Запомни, из-за врачей. Не из-за ребенка. — Вере не хотелось, чтобы дочь повторяла ее участь. Быть виноватой тем, что родилась.
– А вообще… очень больно тебе было? — Ярослав испытывал обычное мужское любопытство и робость перед родами любимой женщины.
– Не знаю. Я когда дочку на руки взяла, про все боли забыла. А знаешь, она засмеялась сразу. Другие детки плачут, а наша засмеялась.
– Есть легенда. В одном городе у женщин вдруг стали рождаться не совсем обычные дети. Дети были здоровые и, рождаясь, смеялись, и у них были маленькие крылья… Люди тревожились, советовались с учеными по поводу этой аномалии, и вот нашли выход: врачи стали делать новорожденным операции — удалять крылышки. Дети переносили операцию, выживали. Вот только они никогда больше не смеялись, и на лопатках навсегда оставались шрамы от отрезанных крыльев.
Беспокойное вдохновение исказило лицо Ярослава, когда он рассказывал.
– Я ведь родом из этого города, Вера.
– Родной мой… Твои крылья целы, я их чувствую. Потому и люблю тебя. Просто они стали невидимыми. Сам знаешь зачем. Чтобы люди пальцем не тыкали. Или вправду не подрезали.
– У нашей девочки тоже обязательно есть крылья. Невидимые. — Ярослав тихо рассмеялся, сам не зная чему, а Вера взмолилась:
– Славонька, они тут меня мучают, совсем не дают с маленькой быть, унесли ее куда-то. Забери нас домой.