Творения
Шрифт:
Глава 15. Кому же внушит доверенность и не будет мерзок всегда тревожимый сими потребностями и никогда не восставляемый к правой жизни, потому что не имеет голеней выше ног, чтобы на них воспрянуть от земли? Как голени, сгибаясь сначала, принимают на себя всю тяжесть тела, а приблизившись несколько к земле, делают, что немедленно подъемлется оно вверх, так помысел, различающий дела естественные, вслед за тем, как унизится до потребности тела, быстро подъемлет горе легкую мысль, не вознося с собою ни одной из порочных нечистот.
Иметь прямые голени свойственно и тем, которые весьма преданы удовольствиям и всегда остаются долу, но свойственно также и Небесным Силам, потому что вовсе не имеют они нужды в телесном и не требуют для сего сгибать голени. Это подразумевая, как думаю, сказал великий
Всегда же пресмыкаться в служащем к наслаждению — подлинно нечистое дело и не приличное человеку, получившему в удел разумное ведение. Ибо Закон ходящего на четырех назвал нечистым с ограничением, и не просто, но если ходит «на четырех всегда» (Лев. 11, 42), потому что сущим в теле дал время нисходить до потребности тела. И Ионафан, воюя с аммонитянином Наасом, «ползущь» (1 Цар. 14, 13) на четырех, одержал победу, потому что послужил одной только нужде естества. И сражающемуся с ползающим на персях змием (так толкуется имя «Наас») должно было преобразиться несколько до сходства с ним в том, чтобы так же ходить на четырех, и потом, встав и приняв свойственное себе положение, с большим удобством преодолеть его.
Глава 16. Чему научает нас и история Иевосфея? Не тому ли, что не должно крепко заниматься телесным и охранение себя вверять чувству? Иевосфей, царь, почивал в ложнице, а при вратах у себя, как сказано, дозволил стоять женщине. Пришедшие с Рихавом, нашедши, что привратница, очищая пшеницу, вздремала, тайно вошли и умертвили Иевосфея, которого нашли также спящим. Ибо все погружается в сон — и ум, и душа, и сердце, и чувство, когда превозмогает телесное.
То, что привратница очищала пшеницу, показывает, что мысль прилежно занималась телесным и не слегка, но с каким–то тщанием заботилась о чистоте сего. Ибо, что не в виде только истории пересказывает о сем Писание, явствует из следующего. Почему женщина была привратницею у царя, которого должно было окружать множество воинов и оказывать всю честь, подобающую его сану? Или почему царь был столько скуден, что привратница очищала пшеницу? Но к истории нередко примешивается и несообразное по той причине, что означаемое тем истинно. Ибо ум у каждого, как царь, пребывает где–то внутри, придверником чувств имея сердце, и, когда оно вверяет себя телесному (ибо телесное дело очищать пшеницу), тогда злокозненные без труда тайно умерщвляют ум. Поэтому–то великий Авраам не вверяет женщине охранение двери, ибо знает обманчивость чувства: как оно, услаждаясь видением чувственного, разъединяет ум и убеждает вместе с ним приобщиться приятного, а это приобщение очевидно бывает опасно. Напротив того, сам он находится при двери, делая открытым доступ Божественным помышлениям и заключая дверь мирским заботам. Ибо что доставляется нам в жизни суетною попечительностию о сем? Не «весь ли труд человечь», по слову Екклезиаста, «во уста его» (Еккл. 6, 7)?
Пищи же и одеяния, по словам Апостола, достаточно к поддержанию этой жалкой плоти (см.: 1 Тим. 6, 8). Посему для чего же без конца и, как говорит Соломон, «трудимся на ветер» (ср.: Еккл. 5, 15), тщательностью о земном препятствуя душе наслаждаться Божественными благами, любя плоть и покоя ее более чем нужно? Из соседей воспитываем ее во врага и противника, так что не только борьба между ними делается сомнительною, но, с великим приращением в силах подвизаясь против души, радуется она, что не попускает душе достигнуть почестей и венцов.
В чем состоит потребность тела, под предлогом которой простирает оно пожелание до бесполезного затруднения? Без сомнения, в хлебе и воде. И разве источники не доставляют в обилии воду? Разве хлеб не приобретается удобно всяким, у кого есть руки? Можем добывать его и другими работами, которыми и потребность телесная удовлетворяется, и мы мало или не вовсе развлекаемся. Но не требует ли великой заботы одежда? Нимало, если будем иметь в виду
Не говорю же о том, что живущих хорошо, без сомнения, и ныне препитает Питающий птиц небесных и оденет такою славою Облекающий полевые лилии, не говорю, потому что никак невозможно убедить так много отступивших от сей веры. Но живущему добродетельно кто даже с прошением не предложит потребного ему?
Глава 17. Если вавилоняне, люди–варвары, по праву войны взяв Иерусалим, уважили добродетель Иеремии и щедро оказали ему всякое телесное пособие, дав не только нужное для пропитания, но и сосуды, употребляемые обыкновенно при столе, то не уважат ли добродетельной жизни с детства паче варваров очистившие ум для уразумения прекрасного и ревнители добродетели? Ибо если сами по немощи естества не могут соделаться подвижниками оной, то чтут добродетель и удивляются ее подвижникам. Кто убедил сонамитянку устроить Елисею горницу, поставить там «трапезу, престол, одр и свещник» (ср.: 4 Цар. 4, 10)? Не добродетель ли сего мужа? Что склонило оную вдовицу, когда всю землю истощил голод, служение Пророку предпочесть собственной нужде? Без сомнения, если бы не изумляло ее любомудрие Илии, то не предложила бы ему и малого утешения в жизни, взяв оное у себя и у детей и из щедрости к пришельцу преждевременно избрав смерть, которую незадолго пред тем живо себе представляла.
Глава 18. Соделали же их таковыми мужество, неутомимость в трудах и небрежение о делах житейских. Ибо, возлюбив умеренность и в том, чтобы не оскудевать, преуспев, так сказать, тем, чтобы иметь мало нужд, приблизились они к бесплотным Силам. Почему, будучи невидны по телу и незнатны, соделались могущественнее заведующих всем, с таким дерзновением беседовали с облеченными в диадему, с каким те не говорят с подданными. Ибо, на какое надеясь оружие или какую имея силу, сказал Илия Ахаву: «Не развращаю аз Израиля, но разве ты и дом отца твоего» (3 Цар. 18, 18)? Как и Моисей с ревностию противостоит фараону, не имея иного напутствия к отважности, кроме добродетели? Как Елисей, когда войско двух царей, израильского и иудейского, соединилось на брань, сказал Ахавову сыну: «Жив Господь сил, Емуже предстою пред Ним в день сей, яко аще бых не лице Иосафата царя Иудина аз приял, то воззрел ли бых на тя, и видел ли бых тя» (4 Цар. 3, 14)?
Не устрашился он подвигшегося воинства, не убоялся раздражительности царя, который, вероятно, по случаю войны управлялся неразумным стремлением и у которого помысел был возмущен борьбою. Власть царя земного в состоянии ли сделать что подобное добродетели? Какая порфира разделяла реку, как милоть Илиина? Какая диадема прекращала болезни, как апостольские главотяжи? Пророк один обличил беззаконного царя, окруженного всем воинством, и поелику обличение возбудило гнев, царь, простерши на Пророка руку, и его не коснулся, и иссохшую руку не мог пригнуть к себе. Произошла пря между добродетелию и царским могуществом, и победа добродетели оказалась сильнейшею: Пророк не боролся и добродетель обратила в бегство противника, подвижник оставался в бездействии, но действовала вера, споборники царя соделались судиями борьбы и рука стала свидетельницею победы добродетели.
Глава 19. Совершали же они это потому, что рассудили жить единою душою, презирая тело и телесные нужды, и то, что не имели ни в чем потребности, делало их выше всего. Ибо скорее решились бы оставить тело и освободиться от жизни во плоти, нежели изменить добродетели и для телесной потребности польстить кому–либо из живущих в изобилии. А мы, когда имеем в чем надобность, подобно молодым псам, которые, весело махая хвостом, ласкаются к бросающим голую, может быть, кость или крошки, сбегаемся к богатым, называя их благодетелями и попечителями христиан, и, одним словом, приписываем им всякую добродетель, хотя они до крайности порочны, только бы успеть нам в желаемом; не любопытствуем узнать, как жили святые, соревновать добродетели которых, конечно, и мы предполагали.