Твоя заря
Шрифт:
– Ученью говорят, инстинкт,- весело поясняет Заболотный.
– Ты все шутишь,- недоверчиво посматривает на него Мина Омелькович.Правда, у тебя работа такая...
Вашему брату так и нужно, чтобы но поняли, где всерьез, где в шутку... А моя работа простая, хотя к культуре тоже тянемся. Вот в этой хате имеется красный уголок... львовский телевизор, газеты, радио... И шашки, только играть-то с кем? Хоть сам с собой играй, если па свадьбу тебя забудут позвать. Ноль внимания на тебя. Потому как для них ты - вчерашний, живое "скопаемое"... Ты им смешной. А если бы Мина хутора не носносил, межи не распахал, где бы они нынешней техникой размахнулись? Никакой чересполосицы,
Ведь не само по себе все это возникло! Лучше всего "Аврора" тут родит, в жатву вы бы посмотрели - горы зерна...
Когда стою перед такою горой ночью со своей берданкой, не раз, бывает, вспомнится, как лебеду ели и зеленые колоски стригли. Вспомнишь, аж душу тебе сдавит, сам не знаешь, отчего. О, сколько, хлопцы, за ночи сторожевые всего тут передумаешь...- Мина Омелькович вдруг наклоняет к Заболотному голову.- Вот ты, Кирилл, сними с меня кепку.
Снимай, снимай, не бойся!
Снял Заболотный с него кепку, выгоревшую, пропотевшую, что служит Мине, кажется, еще с тридцатых годов.
– Ну, что там?
– спрашивает Мина.
– Лысина.
– А отчего? От задумчивости, хлопцы. Потому что и тучка где-то в небе плывет, а ты думаешь: где она была?
Что видела? Как там люди за морями живут?
Затем он показывает нам свое хозяйство. Видим и большой телевизор в красном уголке, и выстроившиеся в шкафу тома энциклопедии, которые Мина будто бы подряд все читает, и аккуратно застеленные кровати, где в непогоду ночуют уставшие на работе люди, те, что сейчас на свадьбе веселятся, забыв об одном долгожителе, стерегущем тут полевой их стан.
Осмотрим все: и сад, что пышно расцветал на том месте, где смуглая красота чья-то встречала по утрам росную полыхающую зарю; побываем внизу, у возрожденного пруда, очертаниями похожего на тот, где каждую зиму Надька, раскрасневшись от мороза, полотняные "ризы прала";
молча постоим возле колодца, который хоть и без журавля, с воротом и цепью, но вода в нем из дубового ведра такая же сладкая, свежая, как и тогда.
Пчелу послушаем.
Дух цветения грудью вберем.
Вечер опускается над степью, ласточки мелькают в предзакатном солнце, а от Терновщины еще сильнее доносится гомон разгулявшейся свадьбы... Ой, у пол! криниченька, там холодна водиченька!..
Среди сада остановимся, среди бело-розовых соцветий, наполненных солнцем и пчелами. Не хочется отсюда уходить, со всем этим неохота расставаться. Во имя чего природа так щедро создает прекрасное? Что за музыка повсюду звучит? Что за сила тут пробивается сквозь былую жизнь, сквозь множество ее видоизменений?
Пчелы гудят, гудят...
Все тут успокаивает душу, пробуждает в ней жажду жить и жить, быть в этом прекрасном мире всегда.
До самой дороги провожает нас Мина Омелькович. Еще постоим тут, прежде чем идти догуливать свадьбу. Повечерело уже. Воздух теплый, душистый. Вызвездило небо.
Звездочка покатилась куда-то на Терновщину, вроде в балку... И еще одна... Эта упала где-то за Латышевой горой...
Котилася зоря з неба
Та и упала додолу...
Мине Омельковичу, видимо, очень уж не хочется отпускать нас. Признается, что порою грустно ему бывает тут ""ез людей, особенно осенью, в ненастье, когда ветры шумят, а ночи такие длинные... И еще поверяет нам, как в годы оккупации со страхом ждал, что вот-вот возвратится из небытия Винник Роман и станет сводить с ним счеты, выяснять то да се, спросит Мину и о том сыче, зловещей птице ночи, севшей когда-то на Романову хату... Иногда воображение
Было это, когда на Терновщину уже пришло освобождение. Однажды в ненастную осеннюю ночь полевой госпиталь, продвигаясь к фронту, прибыл с Выгуровщины и остановился в нашей слободе ночевать. Дождь, бездорожье, жилья не хватает, пошли под госпиталь и хаты, и всякие постройки, которые враг при отступлении не успел поджечь, пришлось медикам даже на толоке раскинуть армейские брезентовые шатры. Мина Омелькович, который тогда еще не выкашлял лагерь и страдал глазами, решил обратиться к фронтовым врачам, может, чем помогут. Зашел к ним в самый большой шатер, освещенный гильзами с фитилем, и случилось так, что женщина-врач, которая взялась глаза Мине закапывать, во время процедуры спросила вдруг - он чуть со стула не упал от неожиданности:
– А где тут у вас семейство Винника-садовода жило?
Мина уверяет, что, ей-же-ей, так и спросила, и, хоть спросила полушепотом, душа в нем прямо обмерла с перепугу или сам не знает отчего.
– А почему это вас интересует?
– преодолев страх и растерянность, в свою очередь осведомился он у врача.
– Просто так,- ответила она.- Хотелось бы поглядеть на то место... У вас его теперь, кажется, Романовщипой называют?
Оцепенел, даже речь потерял, ждал чего-то страшного - так, по крайней мере, уверяет Мина теперь.
С тех пор и живет в неведении: кто же была она, эта женщина? Стройная такая молодица, вернее, военная женщина, с погонами, в сапожках и в пилотке, и коса на затылке тугим узлом закручена, ну точно, как у той... Хотя глаза и слезились, косу он заметил почему-то прежде всего: не уничтожило горе, не объели эти самые...
Проходят годы, а он все терзает себя мыслью: кто же она была, та врачиха фронтовая? И почему она, несмотря на то, что ночь стояла хоть глаз выколи, и грязища на дворе - ноги не вытянешь, изъявила вдруг желание, чтобы Мина повел и показал ей, врачихе, нынешнюю Романовщипу... До смерти испугался тогда Мина, представив себе, как ведет он в осеннюю темень женщину с револьвером, чтобы показать ей тот самый пустырь, где всего лишь несколько пеньков торчит после пронесшихся здесь бурь, после того, как сыч в одну из ночей сел со своим криком зловещим на Романову хату! Представилось Мине, как ходит эта женщина в своих сапожках по несуществующему саду, как прислушивается к чему-то в глухой полночи, в сплошной темени, а потом внезапно к своему провожатому: "Так это вас нужно благодарить, Мина Омелькович?" К счастью, выручила в ту ночь Мину тревога, пе пришлось ему оказать врачихе тяжкую эту услугу: прозвучала команда госпиталю срочно собираться, прибыл приказ к утру быть уже возле Днепра, откуда всю ночь слышался нарастающий гул...
А кайли, которых врачиха для него тогда не пожалела, оказались просто чудодейственными, прояснилось у Мины зрение, и даже за версту он теперь способен распознать, кто там едет или идет по дороге.
– Так кто же, по-вашему, она такая, ночная та врачиха?
– допытывается у нас Мина Омелькович с некоторым беспокойством.- У которой косы узлом из-под пилотки, как вы, хлопцы, думаете, кто?
Молчат хлопцы. Слушают самолет, идущий где-то высоко между созвездиями, будто проводит борозду он там по небу.