Ты мне только пиши
Шрифт:
– Чего?
– Ну это...
– А... Дак вот, напротив! Гляди-ко...
– Спасибо.
– Идем, идем, - строго сказала нянечка.- Я постерегу тебя.
– Еще чего, - покраснел Волков.
– Ты мне не кавалерствуй!
– разозлилась старуха.
– Подумаешь, прынц какой! Все могут, а ему прискорбно, гляди-ко! Иди давай...
Довела Волкова до двери уборной и верно осталась его сторожить.
– И запираться не смей, ни в коем разе! Худо станет - не до сраму будет!
– крикнула ему в дверь нянечка.
Стало действительно худо. Волков постоял в уборной
– Ты чего там?
– тревожно спросила из-за двери нянечка.
Волков с усилием оторвался от стены и открыл дверь.
– Ничего... Порядок...
Нянечка увидела его побелевшее влажное лицо, взяла его правую руку, вскинула себе на плечи и, поддерживая за спину, повела Волкова в палату, презрительно приговаривая:
– Смотри, "порядок"! Краше в гроб кладут... Иди, иди, бегун! Самостоятельные все какие, гляди-ко... Гервасий Васильевич узнает - ужо тебе мало не будет. Он те даст... Вовек не захочешь вскакивать!..
Вскоре в палату вошел хмурый Гервасий Васильевич. За ним протиснулся Хамраев и с порога заявил Волкову:
– Сейчас мы будем хлебать компот по всем правилам!
Гервасий Васильевич укоризненно посмотрел на Хамраева и сел на кровать Волкова.
– Больше чтобы не было никаких самостоятельных походов. Никаких! Вставать с постели категорически запрещаю. Абсолютный покой - основа выздоровления...
Гервасий Васильевич чуть было не сказал "основа спасения", но вовремя удержался.
– Ах злодей старушечка!
– усмехнулся Волков.
– Кремень старушечка!
– сказал Хамраев.
– Это дежурная сестричка ваши пируэты видела...
Волков посмотрел на Гервасия Васильевича, и ему вдруг захотелось прижаться лицом к его руке - сильной, сухой, стариковской руке. Но он не шевельнулся, а только бормотнул:
– Я думал, на поправку дело пошло.
– И нам так хочется думать, - осторожно сказал Гервасий Васильевич. Но сейчас, как никогда, нужно быть дисциплинированным. Пожалуйста, Дима, не делай этого больше...
– Хорошо, Гервасий Васильевич. Не буду. Мне и самому-то неважно было...
– Я думаю!..
– вздохнул Гервасий Васильевич.
– Удивительно, что ты еще не брякнулся где-нибудь...
– Старушка плечико подставила, - подмигнул Хамраев Волкову.
Гервасий Васильевич встал.
– Я оставляю тебе Сарвара Искандеровича, - сказал он.
– А ты ни на секунду не забывай, что товарищ Хамраев один из отцов города, так сказать, член его правительства. И наверное, каждое свое посещение частного лица он расценивает как хождение в народ. Так что постарайся, брат Дима, чтобы он ушел от тебя обогащенным, прикоснувшимся к истокам народной мудрости. Расскажи ему что-нибудь про цирк... По-моему, это единственное, в чем он ни черта не смыслит.
– Ну и злыдня вы, мэтр!
– всплеснул руками Хамраев.
– Страшный человек, - подтвердил Волков.
Гервасий Васильевич шел по больничному коридору и думал о Волкове.
"Я не хочу его потерять, - думал Гервасий Васильевич.
– Я и так потерял многое. Мне поздно что-либо приобретать,
Когда-то он растерял всех своих раненых. Он радовался тому, что они уходят от него здоровыми и невредимыми. И вместе с каждым раненым уходил кусок жизни самого Гервасия Васильевича. Но тогда казалось, что жизнь его никогда не кончится, и ему не приходилось жалеть эти кусочки самого себя, которые уносили спасенные им люди.
Но вот уже сколько лет прошло, а он все еще ни разу не почувствовал того, что испытывал на фронте, - желание отдать лоскут своей жизни, чтобы спасти чужую. Он ни разу не почувствовал восторга, безумной горделивой радости, которая приходила к нему в госпиталях, когда он убеждался, что удержал человека на этом свете.
Он все правильно делал, честно делал и учил правильности и честности других. Это была его профессия, его характер.
Только ему ни разу не показалось даже, что от него требуется еще и лоскут жизни.
А вот поди ж ты, приехал этот нелепый цирк, появился в больнице Волков, и почудилось Гервасию Васильевичу, что вернулось время, ради которого нужно жить на свете, даже если за шестьдесят пять лет у тебя будет всего два-три таких года.
Он не может потерять. Эгоизм? А, черт с ним! Пусть Хамраев что хочет говорит об эгоизме!.. Сейчас жизнь Гервасия Васильевича в руках у Волкова. Если бы он это мог понять! Если бы он мог не отбирать того, что сам, не ведая, принес Гервасию Васильевичу!.. Если бы он не уезжал... Остался бы тут, и ходили бы они гулять вечерами по черным пыльным улицам, сидели бы на теплых камнях у ледяной речушки вдвоем. Нет, втроем... Они бы дружили с Хамраевым.
Ему все равно некуда ехать. Ну какого черта ему тащиться в Ленинград? Ведь он сам говорил, что у него там никого нету...
А если он в цирке захочет работать? А если он в цирке сможет работать, пусть, пожалуйста, работает. Только чтобы дом его здесь был. Пусть приезжает в отпуск или, как там... в это "межсезонье". Он же сам говорил, что у них бывает такая штука, "межсезонье". Гервасий Васильевич будет ждать его.
На долю секунды Гервасий Васильевич вдруг захотел, чтобы Волков не смог работать в цирке. Чтобы остался живым и здоровым, только в цирке не смог работать. Но он отогнал от себя эту мысль и почувствовал себя отвратительно, словно предательство совершил...
Пусть работает в цирке. Гервасию Васильевичу нужно только знать, что он закончит работу и приедет. Отдохнет, поживет и уедет. Гервасий Васильевич проводит его и снова ждать будет...
Как-то вечером в больницу пришел Хамраев и увел Гервасия Васильевича к какому-то своему приятелю на серебряную свадьбу. Было шумно, пьяно и торжественно-весело. Гервасий Васильевич сидел со стариками, и ему как почетному гостю был поручен ритуальный дележ бараньей головы. Хамраев и отец жениха стояли за спиной Гервасия Васильевича и тихонько подсказывали ему правила разделки, а еще - что кому давать. В этом обычае был какой-то неясный для Гервасия Васильевича смысл, и из всех правил он запомнил только то, что "уши - детям".