Ты - наша
Шрифт:
Машка вышла замуж сразу после школы, за парня из общины, и сейчас жила со мной в одном подъезде, в квартире родителей. Сами родители тоже никуда не делись, естественно, с сорока квадратных метров жилплощади. Муж Машки работал на заводе, на конвеере, сама она удачно успела прямо перед свадьбой и декретом устроиться туда же, получала теперь выплаты на ребенка и сидела дома, ведя хозяйство, как и положено хорошей жене.
Я смотрела на грязный неопрятный хвост Машки, на ее красные руки. На мерно, словно маятник,
Я смотрела, смотрела, впадая в странный транс, словно жизнь свою будущую видя. И уже казалось, что это не Машка, это я сижу в грязном дворе с пустой коляской. И это мой малыш возится в разгромленной песочнице.
И так жутко стало, так страшно. И не вырваться никак из морока этого!
Мое сомнамбулическое состояние разорвал телефонный звонок.
Моргнув и приходя в себя, я глянула на неизвестный номер, ткнула на зеленую кнопку, радуясь хоть какому-то человеческому голосу. Пусть даже мошенник, плевать…
— Маленькая, ты как? — хрипловатый низкий голос Лешки Каменева, словно струя свежего воздуха, морского бриза, который приводит в чувство за доли секунды, — я долетел.
— Хорошо… — ответить получилось не сразу, через судорожный глоток и резь в глазах. Надо же, вот так с ума и сходят, наверно…
— Я буду звонить с этого номера, — Камень, как всегда был краток, — и писать.
— Хорошо… — я кивнула почему-то, хотя он меня увидеть не мог.
— Скучать буду, — снова, как данность, как уже свершившийся факт, рубанул Камень, и я снова кивнула и глупо повторила заевшее:
— Хорошо…
— Камень, блять! — вмешался в нашу информативную беседу густой мужской бас, и Лешка торопливо закончил:
— Пока, маленькая!
— Пока…
Он уже давно отключился, а я все стояла, прижав трубку к уху, и слушала долгие гудки. Тоже мерные, тоже успокаивающие… Вот только жизни в них было куда больше, чем в унылой картине за окном.
И, когда я, наконец, оторвала трубку от уха, то в окно больше не смотрела.
И не думала больше ни о чем, не сомневалась.
Побегала по квартире, покидала вещи в сумку, оставила родителям записку, что буду жить теперь самостоятельно, залезла на антресоль, где хранился запасной ключ от дома, о котором я знала давным давно, а родители не знали, что я знала.
И выбежала из квартиры, чуть было не ставшей моей темницей.
Я бежала так быстро, что даже не задумывалась о том, куда и зачем несусь. Знала только, что домой больше не вернусь. Ни за что.
Почему-то я в тот момент была уверена, что все получится. Все разрешится. И все будет так, как мне надо, и никак иначе.
Ведь я ни в чем не виновата, и пусть я грешница, но я хочу жить!
Я бежала, четко зная, что обрубаю все концы, что назад пути нет.
И что Бог
И пусть!
Главное, чтоб не мешал, а помогать мне не надо!
Сама справлюсь!
37
Телефон все трезвонит, и я, не выдержав Маринкиного взгляда, все-таки ставлю его на беззвучку.
— Может, поговоришь? — спрашивает Маринка.
И я знаю, что ей отнюдь не человеколюбие движет. Просто концерта боится. Утреннего, послезавтрашнего. Было такое уже пару раз.
— Потом, — коротко отвечаю ей и снова углубляюсь в книгу.
В понедельник тест по основам психологии, надо хоть чуть-чуть подучить. А то выкинут меня из общаги за неуспеваемость…
Это, кстати, с некоторых пор мой самый кошмарный кошмар. Хотя, говорят, что первокурсники от него не страдают по одной простой причине: до первой сессии они просто не в курсе, что это такое.
Я, например, после сдачи ЕГЭ, была четко уверена, что мне теперь все нипочем, самое страшное уже позади. Вот только парни из группы, когда я такое им задвинула в перерыве между репетициями, долго ржали… И потом пытались мне объяснить, недалекой дурочке, что я вообще не представляю, что такое — реально страшные вещи. Ну и ничего, скоро узнаю… И рожи строили зловещие, когда я пыталась прояснить, о чем это они, собственно.
Несмотря на всю самоуверенность, напрячь им меня удалось, так что от учебы я не отлынивала. Много занималась по основным предметам, сократила количество допов, ушла из хора, все свободное время посвящая репетициям. Расставила приоритеты, как говорится.
— Слушай, — Маринка косится на бесконечно мигающий телефон, — поговори все же. Я не хочу утром крышами от твоей мамаши уходить.
Вздыхаю, откладываю книгу, тянусь к телефону.
— Да.
— Ты где ходишь? — как всегда, прямо с претензий и давления, начинает мама, — вечер субботы!
— Занимаюсь, — коротко отвечаю я.
— А чего трубку не берешь?
— Занимаюсь потому что.
— Сегодня все собрались, в молельном доме, о тебе спрашивали…
— И что?
— И ничего! Хамка! Родителей позоришь!
— Трубку положу.
— Попробуй только! Я к участковому пойду! Заявление напишу на тебя!
— И что тебе тогда в общине скажут?
Мама замолкает, осознав, что сама себя загнала в ловушку. Она больше всего опасается, что в общине пойдут слухи обо мне. Неприятные.
Собственно, именно из-за этого страха у меня и получается манипулировать родителями, не ссорясь с ними окончательно, до мертвой тишины в эфире. Не готова я к такому оказалась, слабая привязчивая дурочка…
— Ладно… — сменяет гнев на милость мама, — приходи завтра, я пирогов…