Ты родишь мне ребенка
Шрифт:
— Вам, — она специально делает паузу после такого официального обращения. — Нужно уйти. Сейчас же. И никогда. Ни-ког-да сюда больше не приходить.
Она закатывает глаза к потолку, и я понимаю, зачем: хочет поймать ускользающую власть над своими же слезами, которые явно хотят пролиться в эту же секунду.
Я тоже закипаю, злюсь.
— Ты не можешь меня заставить бросить тебя, поняла? — тоже встаю, возвышаюсь над ней горой, которая может обрушиться, раздавить и не оставить мокрого места. Однако ее это не пугает. В глубине малахитовых озер что-то
— Это было ошибкой, — она вся на надломе, еще немного – и завоет, заорет, а после растает в слезах. Что происходит? Неужели так подействовало на нее пробуждение, мои слова?
— Нет, никакой ошибки быть не может, — говорю тихо и стараюсь быть убедительным. — Как только я тебя увидел, в круге света, похожем на пламя свечи, — при этих словах она вздрагивает, вскидывает потемневшие глаза и начинает дрожать. Озноб бьет крупной дрожью, но когда я хочу обнять ее, то она резко отшатывается, смотрит с ненавистью, не давая прикоснуться. – Понял, что ты – моя судьба. Понимаешь? Ты родишь мне ребенка. Мы будем жить вместе.
— Ты болен, — она отстраняется, и голос звучит тихо, но уверенно. Отводит глаза. — Я замужем за другим человеком. И я…люблю его.
— Любишь? — истерично дергаюсь. — Любящие жены так себя не ведут…
Она поводит плечом, но не смотрит, упорно не смотрит на меня!
— Порядочные женщины так себя не ведут. — Выплевываю, чтобы расшевелить, но ничего не выходит. Тогда беру ее за руку, резко разворачиваю к постели, сам встаю позади нее. — Посмотри на это, — а сам указываю на разворошенную постель, свидетельницу наших искренних, безумных, невероятно продолжительных ласк, нежности и тоски по истинному чувству. — Неужели ты мне здесь врала? Ты обманывала?
Ее внутренняя истерика нарастает. Слезы катятся градом, и не нужно смотреть, чтобы почувствовать это.
— Считай, что я – непорядочная, — говорит она, отстраняется, садится на постель, но вдруг вскакивает, будто обжёгшись. — И уходи.
Говорит, а сама не поднимает головы, чтобы не показать свою явную слабость и кое-что еще. Но я вижу и чувствую только страх и ненависть, которые волнами начинают подниматься из глубин ее маленького тела, но большой души.
— Уходи, чтобы я никогда, повторяю - ни-ког-да - тебя не видела.
Я кладу ей свои ладони на плечи, но она дергается, вскакивает на постель с ногами, еле удерживая свое одеяло – тогу и кричит, указывая на дверь:
— Убирайся из моего дома! Уходи!
— Успокойся! — поднимаю голос, хотя и понимаю, что криком тут делу не помочь.
— Ты всю жизнь мне испортил! — она уже явно не в себе: плачет, голос срывается, тело дрожит. — Уходи! Убирайся! Проваливай! И чтобы ноги твоей больше возле меня не было! И перестань вставлять палки в колеса Игорю! Отстань от нашей семьи!
— Ах вот как?! — «семьи», значит. Семьи! — Вот как ты заговорила!
Во мне волнами вскипает злость, я словно кострище, на которое плеснули бензином. Эти ее последние слова не просто разъярили, они буквально перевернули все внутри. Семьи!
Буквально
«Семьи»!
В коридоре – кавардак, по упавшим вещам, рассыпавшимся мелочам можно проследить наш путь до постели. До того места, к которому мы шли любовниками, а разошлись полноценными врагами.
Я открываю нараспашку дверь и вываливаюсь в опадающее с неба утро.
Мне нужно выжечь мысли и память о ней, о ее ласках, губах и руках навсегда.
Глава 23
Как только дверь с грохотом закрывается, я тут же опадаю на кровать и реву во весь голос, не боясь быть застуканной за таким постыдным делом. Плачу и плачу, в голос, от всей души, понимая, что прямо сейчас со слезами должны выйти из моего сердца и эта странная, больная, прилипчивая любовь, которая уже пустила ростки в моем чертовом глупом сердце.
Реву и, замерев на секунду, чувствую вдруг слабый запах. Это сигарета, не до конца затушенная Камалом, чадит на полу. Перегибаюсь через все свое оскверненное супружеское ложе, тушу ее, вдавливаю в пол, не думая о том, что в линолеуме останется след.
Сигаретный запах тут же становится неприятным, хотя, когда он был приручен руками Камала, он даже не беспокоил и отчего-то даже нравился мне…
И этот запах тут же будит все воспоминания, которые я так давно и успешно прятала от себя самой…
Когда мне было десять, мы жили в маленькой квартире втроем. Я, мама и Оля – младшая. Мама ушла на дежурство в ночную смену, все как обычно. Но вдруг поздно ночью я проснулась от того, что Олька кашляла. Сильно, взахлеб. Проснулась и поняла, что вся комната в дыму и поднимающемся огне.
Все загоралось очень быстро – спустя несколько минут вокруг нас уже бушевало пламя. Я схватила Ольку и потащила ее, ослабленную, к двери. Но она не открывалась. Это потом стало ясно, что нас забаррикадировали снаружи, чтобы мы не выбрались. Нужно было что-то делать. Деревянные полы уже занялись, тряпки загорелись со скоростью света. Было страшно и уже больно – огонь пощипывал кожу. Я стянула ночную сорочку с себя и обернула младшую, чтобы она перестала кашлять и дышала через ткань.
Мы вернулись в комнату. Я думала выпрыгнуть из окна, или разбить его, но там огонь стоял стеной. Олька кричала, билась, а я тащила ее на себе. Иначе бы она точно ринулась куда-то в сторону и сгорела заживо…
Перед глазами встала та страшная ночь. Нос буквально ощутил запах дыма, горящих вещей, дерева, пластика. Темный смрад и яркая оранжевая стена – вот что окружало нас со всех сторон, и конца и края этому не было.
Отчаяние топило с головой, слезы буквально лились из глаз рекой, но это только мешало. Дотронуться до ручки двери было невозможно – она была накалена, раскалена до предела, и открыть замок даже через ткань свернутой во много раз моей ночной рубашки не удавалось.