Ты так любишь эти фильмы

Фигль-Мигль

— Может, дембельский альбом заведём? — говорю Киряге.

— Не рановато ли?

— Так ведь условия, — говорю, — приближены к боевым. Каждый день как последний.

— Что ты знаешь, Гарик, о последних днях?

Киряге последние дни были за горами. Потому что у него не осталось времени подыхать. Поутру и среди ночи («всё равно бессонница») он шёл проверять. Не подох ли кто из его подопечных. И весь день он их чистил, кормил, мазал дрянью из серы и вазелина. Которую подопечные где могли слизывали. («Пусть лижут, глистов не будет».) Доктор Гэ у Киряги всегда был при деле: вода, навоз. А Киряга шёл к подполковнику. В сердце тьмы, за частокол с отрубленными головами. И призывал снарядить экспедицию на большую землю. И пусть с большой земли пришлют наконец вертолет. Хотя бы («мон женераль!») с антибиотиками.

И ещё он грел воду и мыл коммерса. И кормил коммерса с ложки. Чтобы тому было чем блевать. («Потому что блевать чистой жёлчью вредно для здоровья».) И двадцать уродов начинали его ненавидеть ещё больше. Чем Лаврененко и охрану. Потому что Лаврененко и охрана тоже были уродами. А Киряга уродом не был. И ночами Доктор Гэ, я и коммерс, если очухивался, по очереди караулили. Чтобы Кирягу не убили.

Шизофреник

Я не забросил свой секретный номер, но с тех пор, как эфир подарил мне знакомство с Херасковым, незаметно для себя стал привередливее. Меня уже не устраивали случайные сердитые голоса, нелепые ссоры, пустые угрозы (а ведь какой точный образ, действительно пустые, полые, даже самая малая горошинка решимости и силы не перекатывалась под бессмысленно твёрдой скорлупкой слов), да, простите, пустые угрозы и пакости, произнесённые тихо-тихо, вполне задушевно, и тогда же я задумался о людях, вследствие их презираемой и, наверное, нужной работы вынужденных всё это впускать в себя и записывать или фиксировать. Сколько мерзостей, лжи, бессильного зла (ах, но разве же бывает зло бессильным, с его-то ядом в глазах и на языке и под языком, пусть даже руки перебиты, и хребет перебит), простите, сколько всего выливалось в их подслушивающие уши. Выбрали они сами этот путь или у них не было выбора, каково же им было? Я затыкал собственные уши, но в их глубине — где-то глубже языка и горла, на таинственном перепутье, в том месте, где встречаются горькие капли, если закапать их в уши, нос, глаза, и ты, не глотав, ощущаешь их вкус, — в их глубине жгло и покалывало. И я звонил Хераскову или ждал звонка от него, мы разговаривали — не поверите! — каждую неделю, и была такая радостная неделя, когда он позвонил трижды, и я почувствовал, обмирая от смущения и счастья, что ему это было нужно, и чем бы он ни руководствовался, это была не жалость — хотя потом, конечно, анализируя, пришлось себя окоротить и поставить на место, тем более что после Херасков не звонил так долго, что я перестал беспокоиться о себе и всерьёз забеспокоился о нём. Неужели что-то случилось? — пережёвывал я раз за разом. — Случилось что? Каталог опасностей всегда стоял у меня перед глазами: выбирай, пока на стену не полезешь. Опасности нечаянные, и кем-то спланированные для вас, и спланированные не для вас, но по недосмотру или оплошности (но только, конечно, это будет недосмотр и оплошность планировавшего человека, никак не судьбы, судьба как раз всё спланирует тщательно, хотя и с излишними, с человечьей точки зрения, затеями), да, простите, по недосмотру или оплошности произошедшие с вами.

Я ходил вечерами гулять по то мокрому (тогда он враждебно хлюпал), то замерзающему (тогда он враждебно хрустел) парку и уже почти надеялся, что на опасность нарвусь наконец сам (вот как судьба на живца выманивает нас из наших домов), и эти муки прекратятся, прервутся покоем морга или хотя бы забытьём больничной палаты.

Не было, скажут, ничего проще, чем набрать давно выученный номер. Даже если Херасков, живой и здоровый, ответит сам (как, впрочем, он и делал во все те немногие, бережно сосчитанные предыдущие разы), и по его удивлённому голосу я пойму, насколько назойлив, глуп, неуместен и неоправдан этот звонок был, я всё же достигну своей цели и смогу убедиться, что волновался напрасно. Но, далее, я знать не знал, живёт Херасков один, с женщиной или в кругу большой семьи (мало ли что в предыдущие немногие разы он подходил к телефону сам); что делать, если женщина или большая семья существуют и трубку возьмёт кто-то из них, и что им говорить, если — вдруг — я въяве услышу ужасную новость… В этой точке размышлений я леденел от ужаса и торопился принять снотворное, расплачиваясь кошмарами и за него, и за свою трусость. Когда я решился и назначил себе крайний срок, и срок этот почти,

почти истёк, он позвонил сам.

— Приветик, — сказал он буднично. — Как жизнь?

Я не мог признаться, что моя жизнь скоро как месяц дополнительно отравлена страхом за него. И я не был его подружкой, чтобы капризно (или как это делается) поинтересоваться, почему он, скоро как чёртов месяц, не вспоминал обо мне. С жизнью всё было в порядке, если под нею подразумевать вещи, о которых можно говорить: дела, здоровье, погода. (Дела!!! Здоровье!!!) Так я и доложил.

— А я… — сказал он и задумался. Видимо, тоже в уме отсортировывал подразумеваемое от неудобосказуемого. — Я тоже по шейку в шампанском. Новое что-нибудь посмотрели?

Я посмотрел «Другой мир». В зале повторного показа, там, где без системы показывали то Клузо, то Ромеро. Но признаваться в этом, да ещё в том, что фильм мне понравился, что мне от фильма стало так легко, словно всю свою счастливую потайную жизнь я провёл в войне вампиров и оборотней на стороне оборотней, признаваться было нелепо. А не признаться — предательством по отношению к оборотням, существам с такой же порченой, как у меня, кровью, такою же неутолимой тоской по цельности.

— Так это же старый фильм. Его и по телевизору сто раз показали.

— У меня нет телевизора.

— Вот это мудро. А вы за кого, вампиров или оборотней?

Теперь предстояло объяснять, чем оборотни предпочтительнее вампиров. Я даже не удивился, что он сформулировал вопрос именно так, ведь нормальный человек должен быть против и тех, и других, но дело в том, что нормальным людям в «Другом мире» места не было, оттого-то он меня утешал. Но говорить о том, что тебя по-настоящему утешает — даже с человеком, которому почти веришь, к которому привязался, — нельзя, иначе лишишься и утешения, и друга.

— А может, вы что-нибудь свежее порекомендуете? — спросил я с надеждой.

— Я разучился рекомендовать, — фыркнул он. — Я теперь умею только впаривать. Знаете, какая самая частая дебильная фраза в этом дерьме? «Брось оружие и поговорим», вот какая. А настоящий фильм, как любой убийца с мозгами, оружия не бросает, даже если ему приспичит при этом разговаривать. Что странно, — добавил он как бы в скобках, — но порою художественно убедительно. Говорить-то говорит, а сам в тебя пулю за пулей всаживает, ха — ха! Так оно надёжнее. И последний, Шизофреник, подобный фильм был снят лет пятнадцать назад. А на дерьмо я должен зазывать каждый месяц.

— Можно ведь писать отрицательные отзывы?

— Можно. Но зазывать всё равно придётся.

— Ведь есть азиаты, — заметил я. — « Oldboy» пулю за пулей всаживает. И первый фильм из той же трилогии, он тоже. Я всё время забываю имя режиссёра.

— Пак Чан Вук. «Oldboy», «Oldboy»…Ну их к чёрту с их азиатскими мозгами. Какие это пули? Это ихние пытки тоненькими иголочками, тыща штук на отдельно взятый палец. Или вот бамбук, который сквозь человека прорастает. Вы в детстве про бамбук читали? Он растёт с такой скоростью, что, прежде чем ты сподобишься подохнуть, из него уже можно будет сделать удочку.

— Глупость, — сказал я, думая о бедном глухонемом из «Сочувствия господину Месть», — обходится нам дороже всего.

— Блестящая мысль. Вы только не уточнили, глупость чья.

Чего ж тут уточнять, я говорил о собственной глупости и всегда имел в виду только её, потому что, если брать в расчёт ещё и чужую, становишься человеком с совсем другим диагнозом, если у таких диагноз вообще бывает. Не диагноз они получают, а заводы, пароходы, газеты и язву.

— Каждый заплатит за свою.

— А владелец этот завода несчастный заплатил за что?

— За удовольствие.

— Странный вы человек, — сказал Херасков после паузы. — Вы сами-то не кореец? Хотя бы наполовину?

— Даже сырой рыбы не ем, — поспешил я откреститься. — Но в этих фильмах по-настоящему есть справедливость.

— И довольно ядовитая. И кстати, как я помню, раньше вы предпочитали милосердие.

Я предпочитал его и сейчас. Но вооружиться против справедливости — против неё-то, вооружённой до зубов и торжествующей в каждом вдохе, пышущей из ноздрей пылом-жаром и запахом серы — мне было не по плечу. И ведь это он про пули заговорил, не я. Справедливость умеет нагнать саспенсу.