Ты так любишь эти фильмы
Шрифт:
Дома, когда я. Переоделся и насладился видом в зеркале. Идти было ещё рано, и понятно, что. Я не книжку сел читать. Я включил телевизор.
Дорогой телевизор, ты всё тот же: злоупотребление голыми телами, предоставление услуг киллера, мат и другие приколы. (Хорошо, запиканный мат.) Мои опера были на боевом посту и по случаю наступающего. Пребывали в кавалькадном настроении. Им даже стол поставили новый, вандалостойкий. Они пока не лупили по нему кулаками, но. Ржали так, что это. Было страшнее кулаков.
Я малость отвык, или что другое. Только становилось тяжело, жутко. У оперов в глазах горело. Пожар или новогодняя ёлка — что-то, одним словом, адское. Они рассказывали
Ну так вот, они рассказывали интересные вещи, но что-то в них самих. Напоминало тем, кто развесил уши. О безнаказанности любого зла, которое. Гуляло и куражилось не потому, что менты были продажны, а граждане — лишены гражданского самосознания. Зло было достаточно сильным, чтобы быть злом. Доктор Гэ эпитет «сильный» поменял бы на «честный». Опера, похоже, были члены того же клуба. И я им не верил.
Когда вышел лимит времени, гаерская парочка всех поздравила и попрощалась. («И пусть никогда ваш покой не нарушит испорченная канализация».) Я тоже сделал им ручкой. Мне тоже было пора. Телевизор замолчал и погас, я встал, бросая пульт, и услышал. Как во входной двери щёлкает замок.
Устраивая тренинг для сотрудников, основные усилия Контора тратит на то, чтобы в процессе тренинга сотрудники не входили в контакт друг с другом. Рассчитываются и возводятся сложные схемы. Выделяются дополнительные ассигнования. Не знающих друг друга ни по именам, ни в лицо — и уж конечно не снабжённых ярлыками, бирками, бейджами, штампом на лбу — делегатов расселяют по разным отелям, вперемежку с нормальными людьми. Отели расположены как можно дальше от морских курортов, мировых столиц, заповедных троп — всего, короче, что развлекает обещанием простых человеческих радостей. Медвежий угол высоко в горах, неинтересный даже медведям — вот мечта патронирующего органа.
Нетрудно сообразить, что подобные меры лишь распаляют преступное любопытство. Отчаянно при этом труся, делегаты вынюхивают друг друга и устраивают розыгрыши, жертвами которых по большей части становятся посторонние люди. Поскольку предписано выдавать себя за обычных туристов и отдыхающих, а «обычный турист» — образ довольно стереотипный, особенно в интерпретации светлых конторских умов, каждый делегат в каждом туристе видит хорошо замаскировавшегося собрата. Если ты хочешь, чтобы тебя оставляли в покое, достаточно выглядеть классическим злодеем: кожа, чёрные очки, шляпа. (На горнолыжном курорте.)
Порою это бывает даже забавно, во всяком случае, легко можно представить, какое удовольствие получает недалёкий и не
Мой вариант был наилучшим: я не собирался ехать вообще. Сказав дома, что еду в горы, а Конторе — что домашние дела не позволяют мне десять дней валять дурака за казённый счёт, я собирался затаиться в квартире Игоря и произвести некоторые действия, наблюдения, чёрт их знает… в общем, произвести. Было прекрасно нос к носу столкнуться с собственной мечтой (а как он шёл тогда по Невскому… и, вынужден признать, вдвоём они шикарно смотрелись), но дать этой распрекрасной мечте себя убить — уже перебор. И без того я с трудом удерживал равновесие, и поток неконтролируемой жизни опасно подступал и захлёстывал.
Я заехал туда накануне Нового года, просто заехал заглянуть по дороге — и едва не налетел на гадёныша, который по дорожке к подъезду пронёсся не видя меня, как оживший кошмар и ужас на крыльях ночи. (Пользуюсь этими штампами в силу их если не убедительности, то адекватности.) От него взрывной волной пёрла наркотическая энергия. Стремительный, невменяемый, во власти недоступной мне эйфории, он впервые испугал меня по-настоящему, будто чужой человек. Чужой: способный на что угодно, сильный своей свободой от общего грязного прошлого. Сбежал он сам или, быть может, его выкрали, поставили перед ним задачи или отпустили отдыхать — безразлично; я понимал одно: у меня больше не было брата. Всё рухнуло. Всё, думал я, кончено. Я прислонился к машине и слушал, как моё сердце стучит на всю вселенную. И, как всегда в таких случаях, я знал, что ещё не поздно повернуться и отбыть восвояси.
— Мне в прошлый раз было двадцать восемь, а в этот исполнится тридцать два, — говорит Херасков. — Двадцать девятого февраля у меня день рождения. Смешно?
Я не находил, что ответить, проклинал себя за то, что полез с вопросами — ну а кто же знал? — и мне было совсем не смешно. Родиться в високосный год, да ещё в тот самый день — может, это и не было настоящим клеймом отверженности, как её обычно представляют люди, но всё же что-то слепо безжалостное, глумливое отмечало родившихся. Сам-то Херасков, не отрицаю, был совершенно нормальный, эталон нормальности, насколько я его знал. Но и таких слепое и безжалостное находит по особому, не чуемому ими самими запаху.
— Вот и мне смешно, — сказал он, устав ждать мою реплику. — Ну, что у вас нового?
Нового было больше, чем я когда-либо хотел или мог себе пожелать, но из такого, о чём дозволялось рассказать, новым оказывались только шпионские романы — и вот рассказывать о них не представлялось уместным уже с совсем иной точки зрения: не будучи чем-то запретным, секретным, облечённым в глухие покровы тайны, они обнажали смешную и жалкую (в его, полагаю, глазах; кто-то, полагаю, другой и увидел бы другое) слабость-то есть тоже, в сущности, нечто заказанное, в другом смысле.