Ты, тобою, о тебе
Шрифт:
Мало того, вместе с прихваченными из буфета бутылками и мятыми бутербродами она извлекла из своей битком набитой объемистой сумки еще несколько мятых алых гвоздик.
– А это у тебя откуда? – удивился Арнольд.
– Да-а… – замялась она. – Еще когда уходили из конференц-зала, я прихватила несколько: все равно ведь завяну т.
– Ну-у, Наде-ежда! – крутил головой Арнольд. – Экая ты сноровистая! Завидую твоему мужу!..
Однако хлопоты неугомонной Надежды на этом не кончились.
– А свечи у вас, Арнольд Петрович, есть? – спросила она.
Тот достал из навесного шкафа пачку свечей. Не
– Мне было необыкновенно приятно встретить тебя, – кивнул я хозяину, – и познакомиться с вами, – сказал я Надежде…
Потом мы говорили с ним обо всем сразу, а из нас двоих больше говорил я – меня подначивали на это, и меня несло – я был в ударе, замечая боковым зрением, как Надежда таращится на меня.
В десять вечера хозяин спохватился:
– А ты что, мать, расселась? Давай-ка домой; я тебя провожу. А ты посиди, – попросил он меня, – я скоро.
Я сказал, что тоже с удовольствием пройдусь, и мы втроем прошли в прихожую, оделись и вывалили на улицу.
Ветер, дувший весь день, ослабел; зато хлопьями валил снег; его несло и кружило; под фонарями вились снежные струи; газоны, тротуары, крыши домов, – все залеплено снегом; темнели только стены и узкие полосы мостовых, где мчались машины. Вот тебе и весна!.. Снег приглушил звуки; пахло, как в свежевыбеленной комнате, и легко дышалось.
Обрадовавшись снегу, Надежда бросила нас и побежала вперед, подняв лицо навстречу снежному вихрю и декламируя:
Падай, снег, с небесной высоты!Поскорее все собой укрой!Чистоты! – молю я. – Чистоты!..Повернулась к нам и крикнула:
– Угадайте, чьи стихи?
Естественно, угадать мы не могли.
– Я их в шестнадцать лет писала! – засмеялась она, кружась в неком подобии танца, и вокруг нее кружился снежный вихрь; из нее просто фонтанировала энергия; я вспомнил ее быстрый легкий шаг, когда догонял утром. Всего лишь утром! Казалось, я ее знаю уже давным-давно. Она жила в двух кварталах от Арнольда. Чем ближе к дому, тем озабоченней она становилась.
– Ох, и будет мне сейчас! – не выдержала она: тяжко вздохнула.
– Тебе сегодня стоит задать взбучку, – проворчал Арнольд. – Но если будет руки распускать, возвращайся – мы тебя в обиду не дадим!
Было это сказано, скорей, из вежливости и никого ни к чему не обязывало; да и каким образом мы бы стали ее защищать?.. У ее дома мы с ней попрощались, но она все стояла в дверях подъезда и уходить не желала.
– Давай, давай, иди! До завтра! – махал ей рукой Арнольд.
Наконец, она ушла, а
Ветер совсем стих; снегопад стал теплым. Мы с Арнольдом шли и, не спеша, разговаривали, теперь – о Надежде:
– Чую, задаст он ей сегодня трепку! – посмеивался он. – По моим наблюдениям, он ей спуску не дает; наверняка, уже звонил в Дом Молодежи, – и добавил доверительно: – Не узнаю ее сегодня: то домой бегом бежит, а тут – как сорвалась. Влюбилась явно.
– В кого? – не понял я.
– В тебя – в кого же еще!
– А я понял, что у вас роман – ты с ней накоротке.
– Да ты что – я не могу дождаться своей жены! – возмутился он. – А что с Надеждой накоротке – так я со всеми так… Нет, не узнаю ее сегодня: то сереньким воробышком прыгала, а тут… – и добавил с удивлением: – Смотри-ка, а ведь заметная женщина!
– Скорее, странная, – поправил я. – Ничего особенного – а внимание обращает… – и тут же себя одернул: чего это я губу раскатал – она же к мужу ушла! – и, чтобы отвлечься, стал расспрашивать Арнольда о нем самом.
А ему и в самом деле хотелось поговорить о себе, и как только я спросил – его прорвало и понесло… Он толковал мне о своих планах, и главным в этих планах, оказывается, была газета, которую он мечтал создать здесь: газета для учителей и школьников, этакий главный советчик и главный штаб образования в городе, со всеми их проблемами затем, мол, и вернулся, застрявши, казалось, в районе навсегда, и именно теперь, когда открылись такие возможности. Я еще усомнился: не слишком ли многого он хочет? – и он мне ответил, что для детей ничего не может быть слишком много… Оказывается, он уже и деньги нашел на газету, и заручился чьей-то поддержкой, и желал непременно, чтобы и я тоже сотрудничал в ней непременно – «ведь это же, как, старина, ни суди – а благородная миссия!..» – а я шел, слушал его в пол-уха, думал про себя: «Какой, однако, молодец – сколько в нем энергии!» – а воображение мое все еще занимала эта женщина в снежном вихре…
Вернувшись, мы снова сели на кухне, налили еще, и он продолжил долбить меня своими планами, а я опять слушал кое-как, думая, скорее, о том, что вот все они: он, Надежда, да, наверное, все, кто слушал меня сегодня, – живут своей жизнью, своими заботами, и – никакого им дела до того, что говорил я… Зачем я сюда приехал?.. Было нестерпимо грустно; забытые гвоздики рдели теперь тоскливо, как на кладбище; пуста была табуретка, на которой сидела давеча Надежда, и тоскливо торчал погашенный свечной огарок…
Неожиданно в прихожей раздался звонок; мы переглянулись.
– Это пьяный сосед, – прошептал Арнольд. – С ним бывает: недоберет и приходит добавку клянчить… Ну его!
Подождали. Звонок повторился, а затем стал звенеть непрерывно. Хозяин вздохнул, проворчал: «Знает, гад, что я дома!» – и пошел в прихожую. Хлопнула входная дверь и послышался женский голос; тембр его был неуловимо знаком… Я встал и прошел вслед за Арнольдом.
– Посмотри, кто пришел! – посторонившись, обернулся он ко мне; перед нами стояла, виновато улыбаясь, Надежда – но в каком виде! Белый пушистый платок все так же кутал ее голову, но вместо шубы на ней теперь было куцее клетчатое пальтишко, а вместо щегольских сапог – какая-то стоптанная обувка.