Ты, тобою, о тебе
Шрифт:
– А полюбуйся, как ее разделали! – рассмеялся Арнольд.
– Не надо! – запротестовала Надежда, уворачиваясь.
– Нет, покажись! – он силой повернул Надежду лицом ко мне. Да я и так заметил, как у нее припух один глаз, хотя платок ее был повязан низко, до бровей.
– Кто это вас так? – удивился я.
– Муж разделал! – ответил за нее Арнольд. – Раздевайся! – скомандовал он ей и помог снять пальто; мы прошли на кухню и сели на свои места. И странно: гвоздики на столе снова зардели празднично.
Надеждин глаз заметно набрякал; вокруг
– Не смотрите на меня, – попросила она. – Общайтесь, как будто меня нет, а я буду просто сидеть и слушать.
– А где ваша шуба? – спросил я, чтобы отвлечь ее от беспокоящего глаза.
– Шубе – конец, – вздохнула она.
– Как «конец»? – спросили мы с Арнольдом одновременно.
– Когда он меня ударил и стал обзывать, я решила уйти, – принялась рассказывать Надежда, возмущено фыркая, – а он выхватил у меня шубу и давай топтать; мне ее жалко стало, я отбирать кинулась – так он назло мне рукава оторвал и стал меня ими хлестать; я выскочила и – к соседке; это она мне дала старье… – рассказав все это, она заплакала.
– Ну вот, – мрачно вздохнул Арнольд. – А я ведь предупрежда-ал!
– Арнольд Петрович, не надо, и так тошно! – взмолилась она.
– На-ка, успокойся, – он налил ей вина. – Но знаешь что? Ты тоже виновата, так что иди и мирись! Не хватало еще, чтоб он заявился сюда с топором.
– Он что, вас постоянно обижает? – спросил я.
– Нет; но я знала, знала, что он такой! – дрожал ее голос.
– А ты его накажи, – предложил ей Альберт. – Уйди к подруге, или к матери, и никуда не денется – придет и извинится!
– Не придет, – покачала головой Надежда. – И я не вернусь.
– Да ты что! А дочка? – напомнил Арнольд. – Не дури, Надежда!
– Ладно, что мы все обо мне да обо мне? – кисло рассмеялась она. – Давайте о чем-нибудь поинтересней!.. – от нервного шока и оттого, наверное, что она пришла с холода, щеки и уши у нее пылали; сидя в пол-оборота ко мне, она отворачивала от меня свой набрякавший глаз. – И давайте снова зажжем свечу – этот свет просто ужасен!
Арнольд зажег новую свечу, и при ее слабом свете она почувствовала себя увереннее.
– У меня такое настроение, будто я лечу в тартарары! – вдруг заявила она. – Была бы гитара, так я бы для вас даже спела.
– Так за чем дело? Сейчас возьму у соседа! – вскочил Арнольд.
– Подожди! Твои соседи давно спят, – запротестовал я – что-то меня все это необъяснимо тревожило… Но возбужденного Арнольда уже было не отговорить – он ушел и через пять минут в самом деле вернулся с гитарой. Сел, сам попробовал звучание струн, настроил ее и передал Надежде.
Она долго примеривалась к ней, беря аккорды, вслушиваясь в них и подтягивая струны, а затем начала петь и уже не останавливалась, явно намереваясь изо всех сил очаровать нас пением… Исполняла она всё подряд: туристские, эстрадные, народные
Единственное, что меня смущало – она, сама того не замечая, развернулась лицом ко мне, при этом уносясь взглядом своих зеленых глаз куда-то, куда нам с Арнольдом нет доступа: она была в озарении – она действительно летела! Но получалось, что пела она мне одному. Очень приятно, конечно, когда женщина окутывает тебя туманом своей влюбленности и ты слегка одурманен ею; только перед хозяином неловко: сидит и ерзает, словно при чужом объяснении в любви.
– Нравится? – прерываясь, спрашивала она меня.
– Да, – сдержанно отвечал я.
Она поднимала глаза к потолку, напрягая память, и говорила:
– Еще такая есть, – и пела дальше – будто отдавая все-все, что имела. Потом отложила гитару и стала массировать пальцы.
– Ну, Надежда, ты сегодня в ударе! – с восхищением, но не без усмешки сказал Арнольд. – Я тебя такой не знал!
– О, я еще и не такой умею быть! – простодушно рассмеялась она.
Мы помолчали.
– А давайте знаете что? – загорелась она снова, только чтобы не было молчания. – Читать стихи по кругу, и – кто выиграет!
– Чьи стихи? – спросил Арнольд.
– Какие хотите: свои, чужие!
– Нет, – сказал Арнольд, – я пас. Пойду лучше расстелю постели.
Мы с Надеждой недоуменно переглянулись: как он собирается нас укладывать?.. Но он ответил на наше недоумение:
– У меня, конечно, не люкс, но места хватит всем: Надю – на диван, тебя, – кивнул он мне, – в кресло-кровать, я – на полу… Только вот что, – он теперь стоял в дверях, как бы демонстративно отделяя себя от нас. – Схожу к сестре – она тут недалеко живет – попрошу еще одеяло…
Кажется, то была хитрость: сбежать от нас, – он, наверное, решил, что мы с Надеждой не будем возражать? Однако я возмутился:
– Извини, – сказал я, поднимаясь, – но я не затем сюда ехал, чтобы выживать тебя из квартиры! Иди к сестре, а я возьму такси и поеду к товарищу. А Надежда пусть остается.
– Я не хочу, я боюсь! – тотчас возразила она, глядя на нас обоих с недоумением, подозревая какой-то заговор; затем посмотрела на меня умоляюще. – У меня подруга есть; увезите меня к ней! Пожалуйста!
– Хорошо, – согласился я. – Одевайтесь, поехали.
5
Снегопад на улице кончился, ветер совсем стих. Стояла глухая, но светлая от снега ночь: ни прохожих, ни автобусов; редкие машины проносились мимо, разбрызгивая кашу из сырого снега и не обращая внимания на наши поднятые руки. Я предложил идти вперед и пробовать останавливать машины по пути. Мы пошли, и всё шли и шли, настолько увлекшись разговором, что забыли и про сумки, которые оттягивали нам руки, и про машины; я рассказывал ей, как живу в деревне, какой там снег и какие звезды.