Ты умрёшь завтра
Шрифт:
Старлей снова сделал ударение на слове «советского», но на этот раз Аркадий Юрьевич не стал анализировать скрытые посылы импульсивного Катко. Офицеры выбежали из помещения, а историк Семыгин тяжело опустился на стул и обхватил руками голову, с минуты на минуту ожидая и страшась треска автоматных очередей.
«Господи… — думал он обреченно, — мы дошли уже до каннибализма и кровавой резни. Каждый раз, когда я думаю, что в своем падении мы достигли дна, что все уже, хуже быть не может, я ошибаюсь. В конечном итоге оказывается, что всегда может быть хуже, намного хуже… До чего мы довели свой народ? Наши дети — это изуродованное эпохой поколение, убивают родителей, то ли мстя им за свою убогость,
Аркадий Юрьевич сидел неподвижно минут пятнадцать, размышляя над странной и пугающей жизнью, как собственной, так и всего города, а потом вдруг вспомнил, что неподалеку от вертолетной площадки бросил тележку с почтой.
«Да и черт с ней, — заключил почтальон Семыгин. — Что с ней станется? Карликам она сто лет не нужна, потом заберу».
А минуту спустя он услышал первую автоматную очередь, и заключил, что таки да — сейчас соваться на территорию воинственных «гномов» слишком рискованно.
К вечеру историк Семыгин знал, что военные убили двадцать шесть карликов, среди которых треть оказалась детьми («Да разве их там разберешь! Все ж одного роста почти!» — прокомментировал старший лейтенант Катко), и обнаружили захоронение костей. Эти кости принадлежали тридцати двум гражданам ПГТ Красный, правда, среди останков не обнаружили убитых в тот день солдат, из чего следовало, что их трупы все еще пребывали в процессе поглощения, либо, что не все захоронения выявлены.
На следующий день, прямо с утра, Аркадий Юрьевич собрал волю в кулак и отправился к доктору Чеху в поликлинику. Предстоящего разговора Аркадий Юрьевич не желал, но не мог утаить от друга страшные новости. Но разговора толком и не получилось.
— Антон Павлович, — осторожно начал историк Семыгин, — карлики теперь не просто проблема генофонда. Они убивают людей. И… питаются убитыми.
Поначалу казалось, что доктор Чех не расслышал товарища, — он отвернулся к окну и долго смотрел на утреннее солнце. Огромное и кроваво-оранжевое, оно висело жирным блином над черным рваным горизонтом. Солнце уже не способно было вызвать катаракту, — в запыленном фильтрующем воздухе Красного солнечный свет терял энергию, увязал, рассеивался. Звезда давно уже перестала быть светилом, всего лишь источником испепеляющего жара.
Антон Павлович вдруг хохотнул, но это был не обычный смех, а тот, который секунду спустя должен вылиться в рыдания. Но рыданий не последовало.
— Какая ирония, — глухо произнес Антон Павлович. — Мой внук съел своих родителей, мою дочь и зятя… Закон эволюции, закон жизни, в котором, как известно, выживает сильнейший. Выходит, этика и мораль — удел слабых? Может быть, оно и правильно…
— Антон Павлович, ради бога!.. — воскликнул историк Семыгин.
— Аркадий, голубчик, ступайте. Оставьте меня теперь, — перебил друга доктор Чех, так и не оглянувшись на собеседника.
Аркадий Юрьевич понимающе кивнул и тихо покинул кабинет доктора Чеха, а Антон Павлович так и остался стоять у окна, и стоял там ровно трое суток, не мигая глядя на то, как железный день сменяет железную ночь, а затем свалился без чувств, а очнувшись, обнаружил, что у него поседели даже подмышки, не то, что голова. Но это открытие Антон Павлович сделал с безразличием. Отныне его ничего не волновало.
Выйдя из поликлиники, Аркадий Юрьевич отправился в гарнизон. Он хотел попросить офицеров выделить ему вооруженный конвой, чтобы добраться до вертолетного поля и забрать брошенную там почту. Офицеры в помощи не отказали, но пока организовали Семыгину сопровождение, начала портиться погода, и к моменту, когда Аркадий Юрьевич
Укутав в брезентовый плащ матерчатые тюки с письмами, успевшими довольно сильно напитаться влагой, историк Семыгин торопливо потащил их домой. Там он аккуратно извлек отсыревшие конверты, а таких оказалось треть, и разложил их по полу для просушки. На многих письмах невозможно было прочесть адреса получателя и отправителя, чернила от дождя растеклись и конверты покрывали рыжие и фиолетовые разводы. Это не сильно беспокоило почтальона Семыгина, потому что многие адресаты давно переместились в мир иной, и за последние годы у него накопились тысячи писем, которые невозможно было доставить по назначению, а отправлять назад не было смысла. Но в силу профессиональной привычки он все равно обращал внимание на адрес получателя, и одно письмо привлекло его внимание, потому что из чернильного развода в правом нижнем углу выползали два читаемых слова: Тобольская епархия.
Долгожданные ответы находились в руках историка Семыгина, тоненький сырой конверт, возможно, таил великую тайну града Ирий, и Аркадий Юрьевич вдруг ощутил, что от волнения его морозит. Он бережно положил письмо на стол, сделал несколько глубоких вдохов, чтобы унять в руках дрожь, и аккуратно вскрыл. А минуту спустя он начал тихо смеяться, но вскоре этот смех перерос в хохот, сухой и по-старчески сиплый хохот до слез, до лицевых судорог. Аркадий Юрьевич бросил письмо на стол, откинулся на спинку стула и спрятал лицо в ладони.
— Какая ирония!.. — повторил он слова доктора Чеха, пытаясь успокоиться.
Перед ним в свете горящей свечи лежало письмо с огромной чернильной кляксой на весь лист, и только в самом конце отчетливо прорисовывались бесполезное напутствие:
«…и да поможет вам Господь».
Тайна оставалась тайной, историк Семыгин исчерпал все варианты решений, и теперь действительно оставалось уповать только на бога.
К разбору оставшейся почты Аркадий Юрьевич приступил неделю спустя, а приступив, обнаружил письмо, адресованное директору Клуба. Семыгин отнес письмо в Клуб, но Барабанова не застал, и оставил конверт на письменном столе в кабинете Кондрата Олеговича. Аркадий Юрьевич так больше и не увидел Кондрата Олеговича, а Барабанов, в силу своей рассеянности, заметил письмо только 3 месяца спустя.
В тот день, когда появление драконов в небе над Красным спасло историку Семыгину жизнь, то есть 21-го марта, военные прочесали полгорода и перевернули вверх дном пару десятков зданий, в которых предположительно «пигмеи» могли укрываться, но сумели изничтожить только малую долю агрессивных лилипутов. Воинственные «гномы», профессионалы маскировки, растворялись прямо на глазах, — одним ударом уничтожить всю общину оказалось невозможно. А община мелкорослых воинов на тот момент была довольно обширна и насчитывала две сотни пик, плюс пару десятков огнестрельных стволов, учитывая то, что оружие держали в руках даже четырехлетние дети. Одним словом, в городе началась гражданская война, на улицах снова стояла пальба, как в старые добрые времена драк с собаками и медведями. Военные возобновили круглосуточное патрулирование, но людские ресурсы гарнизона были к тому времени скудны, как и боезапасы, и карлики, ведущие партизанскую войну, легко выводили из строя патруль за патрулем. Противостояние между здоровым (условно здоровым) населением и уродцами накалялось, положение становилось все отчаяннее, и к середине лета грозило достигнуть кульминации. Но этой кульминации случиться было не суждено, потому что Петр Маслов закончил постройку аэростата и испытал его, Юлия родила сына, а Никодим завершил работу над своей Машиной и 22 июня, в день летнего солнцестояния, привел ее в действие.