Ты взойдешь, моя заря!

Новиков Алексей Никандрович

– Кое-что сделал. Впрочем, еще не все картины записал. А готовые у Жуковского прочтем, нечего время зря терять. Хочется мне музыкой тебя попотчевать, изволь слушать! В интродукции действуют у меня два хора. В костромском селе Домнине по весеннему времени на берегу реки толпится народ, а время, сам знаешь, какое. Паны ляхи довели Русь до крайности. Мужикам, конечно, не до весны. Ну, а бабы на солнышке пригрелись. Как тут хоть на минуту в песне не забыться? Приходилось ли тебе, Владимир Федорович, наблюдать, как поют одновременно разные песни? Слышится в них то случайное смешение звуков, то получается удивительное согласие, словно пошли песни в обнимку. Тут перед музыкантом открываются такие неожиданности… Но сколько бы новизны и житейской

правды ни открылось мне в этом смешении песен, ни к чему бы было все это, если бы не послужило средством к раскрытию мысли.

– Да играй, наконец, твою интродукцию! – не вытерпел Владимир Федорович.

Глинка подошел к роялю.

– Ох, несчастье! – сказал он. – Ведь мы к Жуковскому и так опоздали!

По дороге к Жуковскому Одоевский размышлял вслух:

– Опера твоя, Михаил Иванович, требует проникновенных слов. Тут нельзя сфальшивить. А писать за народ нелегкое дело. Посмотрим, как справится Василий Андреевич, когда услышит твою музыку.

– А план-то для чего? – перебил Глинка. – В плане все указано. Недаром сижу ночами.

Глава девятая

– Так вот, Михаил Иванович, начал я кое-что марать для вашей оперы, – с обычной приветливостью говорил Жуковский. – И начал, представьте, с конца. Торжество России, обретшей государя, – высшая точка драмы, можно сказать – ее апофеоз. Передаю вам мои стихи и горячо надеюсь, что музыкант превзойдет поэта в этом апофеозе… Не угодно ли и вам взглянуть, Владимир Федорович?

Одоевский посмотрел на Глинку – тот был в полном замешательстве.

– Представьте, Василий Андреевич, наш музыкант имеет собственный план поэмы.

– Признаюсь, еще не видывал музыкантов, которые выражали бы намерение вторгнуться на Парнас, – Жуковский с удивлением взглянул на Глинку.

– У меня сделаны только короткие наброски содержания, – объяснил Глинка, – поскольку музыка моя исходит от определенной идеи. Вот и счел я необходимым начать с общего плана, который объединит мысли музыканта и автора поэмы.

– Полезная мысль, – согласился Жуковский. – Никак нельзя отказать ей в новизне. С тем большей охотой готов ознакомиться с вашими предположениями. Думаю, что мы поймем друг друга. В сценах, предшествующих апофеозу, должны быть показаны страдания народа, лишенного царского попечения. Тогда и в подвиге Сусанина ощутим исторический смысл. Не так ли?

Глинка промолчал. Одоевский углубился в чтение стихов, приготовленных для эпилога оперы.

– Ну-те, – продолжал Жуковский, – рассмотрим завязку драмы: мысль о царе, о его спасении возвеличивает последнего из смердов.

– Но ведь русские люди, – отвечал Глинка, – повсеместно восставали против насильников. Шайка польских воителей, проникнув под Кострому, встретила тот же прием, что и всякая другая. В детстве моем у нас на Смоленщине прославился крестьянин, который в точности повторил подвиг Сусанина.

Одоевский оторвался от чтения стихов.

– Избрание на царство Михаила Романова, – сказал он, – способствовало укреплению русского государства в то тяжелое время. Но зачем же лишать народ святой любви к отечеству и способности жертвовать за него жизнью?

Жуковский слушал с обычным добродушием. Только клубы табачного дыма собрались вокруг него непроницаемым облаком.

– Не буду спорить, – сказал он после долгого молчания. – Не хочу растекаться мыслию по древу. Напомню, однако, любезный Владимир Федорович, что история оставила нам документы, не вызывающие сомнения. Теперь, когда, по повелению государя императора, проведены тщательные разыскания в архивах…

Поэт подошел к своему бюро, достал какие-то бумаги и подал их Одоевскому.

– Если не затрудню моей просьбой, то попрошу прочитать нам вслух выписку из подлинной грамоты Михаила Романова.

– «Божьей милостью мы, великий государь, царь и великий князь Михаил Федорович, всея России самодержец, – читал Одоевский, – по нашему царскому

милосердию, а по совету и прошению матери нашея, государыни великие старицы иноки Марфы Иоанновны, пожаловали есть мы костромского уезда нашего села Домнина крестьянина Богдашка Сабинина за службу к нам и за кровь, и за терпение тестя его Ивана Сусанина. Как мы, великий государь, царь и великий князь Михаил Федорович всея России, в прошлом во году были на Костроме, и в те поры приходили в Костромской уезд польские и литовские люди и тестя его, Богдашкова, Ивана Сусанина в те поры изымали и пытали великими непомерными пытками, а он Иван, ведая про нас, великого государя, где мы были, терпя от тех польских и литовских людей непомерные пытки, про нас великого государя тем польским и литовским людям, где мы в те поры были не сказал, а польские и литовские люди замучили его до смерти…»

Одоевский дочитал до конца и положил выписку на стол.

– Великая трагедия произошла в костромских лесах, – сказал он, – и даже в официальном о ней повествовании виден несгибаемый дух русского человека.

– Но что же подвигло смерда на подвиг? – спросил Жуковский. – Указ повествует об этом со всей убедительностью.

– Но еще больше свидетельствует этот указ о том, – перебил Одоевский, – что московские дьяки были весьма искусны в красноречии, когда того требовали политические обстоятельства. Едва народившееся на Руси правительство Михаила Федоровича превыше всего заботилось об утверждении собственного престижа. С тех пор, как спасительный скептицизм позволил нам многое увидеть по-новому в древних документах, мы не можем оторвать историю костромского крестьянина Ивана Сусанина от обстоятельств его времени. Позвольте привести, господа, хотя бы такой случай. Неподалеку от Москвы есть село Вишенки, где и доныне живет предание о безвестном собрате Ивана Сусанина, который в те же времена завел в лесные дебри и тем погубил польский отряд. Мне привелось читать об этом в любопытных записках участника похода на Русь, некоего пана Маскевича. Кстати сказать, история в Вишенках случилась до избрания на царство Михаила Федоровича Романова. Стало быть, народ умел защищать родину и в самые смутные времена безвластья, а вернее – при черной измене отечеству со стороны тех бояр, которые смели именовать себя русской властью. А сколько таких же деяний, как в Домнине или в Вишенках, свершилось в то время на Руси?

Глинка перечитывал стихи Жуковского. Эпилог народной драмы поэт превращал в апофеоз самодержавию. Размышляя над стихами, Глинка с надеждой прислушивался к словам Одоевского. А Владимир Федорович, причислив себя к новейшей скептической школе, продолжал речь, словно только и ждал благоприятного случая, чтобы изложить накопившиеся мысли.

– С тех пор, – говорил он, – как Михаил Иванович остановился на сюжете для своей оперы, я о многом размыслил.

– Послушаем, – Жуковский заново раскурил трубку. – Хотя, признаюсь, больше ждал я соображений насчет поэмы оперы, чем скептических экскурсов в историю.

– Но без этих экскурсов, – продолжал Одоевский, – мы не можем обсуждать поэму. Итак, рассмотрим читанный указ. Правительство отбирает характерный факт, но отбирает его из тысячи других потому, что он наиболее отвечает нуждам едва утвердившегося правительства Михаила Федоровича. Дьяки пишут указ… Отдадим дань их умению живописать историю: тут и непомерные пытки, и кровь, и лютая смерть Ивана Сусанина. Но вдумайтесь: авторы указа забывают даже упомянуть о том, что великий подвиг совершен в ходе смертельной схватки России с пришельцами и прежде всего во имя спасения родины. Если не ошибаюсь, в указе даже не упомянули о том, что Сусанин, единоборствуя с врагами родины, обрек смерти всю шайку. – Владимир Федорович снова перечитал выписку. – Удивительный пример наивного истолкования событий! Древнее московское правительство рассматривает Россию как вотчину царя. Но нам ли удивляться после откровений Нестора Кукольника и прочих?