Ты взойдешь, моя заря!
Шрифт:
«Опера Глинки, – писал Одоевский, – явилась у нас просто, как будто неожиданно; об ней не предупреждали нас журнальные похвалы, не приготовляли нас к восторгу рассказами о всех подробностях репетиций, об изумлении знатоков, о восхищении целой Европы, словом о всех тех обстоятельствах, которые часто против воли заставляют нас хлопать изо всей силы, чтобы не показаться варварами…»
Владимир Федорович отложил перо. Было так отрадно вспомнить еще раз все, что пережил он на репетиции. Кто же они, эти неведомые люди, сумевшие сердцем постигнуть смысл и величие Глинки, без всяких
«Но как выразить удивление истинных любителей музыки, когда они, с первого акта, уверились, что этою оперою решался вопрос важный для искусства вообще и для русского искусства в особенности, а именно: существование русской оперы, русской музыки…»
Автора не покидало приподнятое настроение, которое он унес с собой из театра. Владимир Федорович чувствовал, что сегодня он выражает не только собственные мысли. На репетиции присутствовала удивительная публика! Статья писалась легко и радостно. Каждое слово в ней дышало верой и торжеством.
В увлечении Владимир Федорович совсем забыл, что на премьеру съедется другая публика. Впрочем, сейчас ему не хотелось думать ни о сановной знати, ни о тех великосветских меломанах с лорнетами в руках, которые завтра будут судить творение Глинки.
Глава шестая
– Пора ехать, Мишель! Тебе надо заранее показаться публике.
– Еще успеем, Мари.
Глинка рассеянно оглядывает жену. Марья Петровна готова к выезду: в этот ненастный ноябрьский день живые цветы в прическе и у корсажа еще больше подчеркивают ее вешнюю красоту. А ехать в театр, пожалуй, действительно пора. Оперу начнут ровно в семь часов вечера. Но автор «Ивана Сусанина» цепляется за последнюю отсрочку.
– Еще успеем, друг мой, – повторяет Глинка. – Если бы мне можно было совсем не ехать… Право, боюсь, что сердце не справится с тревогами.
– Но чего же волноваться? Всем известно, что государь одобрил оперу.
– Государь знает о моей музыке столько же, сколько ты. Ан нет, вру: еще меньше! Но не в том дело. На афишке мое имя стоит рядом с бароновым. Поймут ли добрые люди всю тягость этого невольного соседства?
Глинка снова забегал по комнате. Марья Петровна спокойно наблюдала.
– Боже мой! – вскричала она. – В каком состоянии твой галстук!
Горничная доложила, что карета подана. Истекла последняя отсрочка.
У театральных подъездов висели знакомые афиши. Выходя из кареты, Глинка еще раз прочел при свете фонарей: «Жизнь за царя». Казалось, чья-то рука нагло перечеркивает его труд и утверждает собственную волю.
Съезд уже начался. Вереницы щегольских экипажей заполняли площадь. У входных дверей толпились зрители, направлявшиеся в верхние ярусы. У бокового императорского подъезда суетилась конная и пешая полиция.
Не заходя на сцену, Глинка провел Марью Петровну в отведенную ему ложу второго яруса и здесь попал в объятия полковника Стунеева. Пока Марья Петровна занимала место рядом со старшей сестрой, Алексей Степанович пенял Глинке за опоздание. Подумать только! Публика до сих пор не могла увидеть сочинителя оперы!
Полковник чуть не силком подвел Глинку к барьеру
Театр все еще наполнялся, хотя в верхних ярусах давно не было ни одного свободного места.
Музыканты занимались настройкой инструментов. Музы, расположась на плафоне, слали вниз привычные рассеянные улыбки. Сама Мельпомена, устыдившись ветхого рубища, облекла свой храм в золото и бархат. Музы, беспечно кружась в надзвездной высоте, терпеливо ждали выхода в оркестр своего бессменного любимца. Но Катерино Альбертович Кавос, всегда точный, как брегет, сегодня медлил стать к пульту дирижера.
Глинка еще раз нетерпеливо выглянул из-за портьеры в зал и радостно улыбнулся: по центральному проходу быстро шел к своему месту Пушкин.
Пушкин! Это имя пронеслось по театру и отдалось восторгом в верхних ярусах. Пушкин! Из аристократических лож сотни злобных глаз следили за поэтом. Пушкин! Знатные дамы наставляли на него лорнеты: в свете рассказывали о нем такие ужасы!
Поэт дошел до одиннадцатого ряда и занял крайнее кресло. Автор народного романа «Капитанская дочка» пришел приветствовать автора народной оперы «Иван Сусанин». Ничто не могло помешать поэту в его общественном служении.
Музыканты давно кончили настройку инструментов, давно окончились последние приготовления на сцене, но спектакля все еще не начинали. В вестибюле императорского подъезда стоял директор театров, окруженный свитой чиновников. С площади послышался шум. Директору едва успели подать условный знак – к подъезду мчалось несколько придворных карет.
Император быстро вошел в вестибюль, окинул шинель. Императрица вместе с великой княжной задержались у зеркала. Николай Павлович подошел к жене и повел ее в миниатюрную гостиную, служившую аванложей. Брат царя, великий князь Михаил Павлович, следовал за августейшей четой. Император занял в гостиной угловое кресло и одним ухом слушал доклад директора театров. Звеня шпорами, вошел Бенкендорф. Глядя на директора, он чуть заметно ему кивнул.
– Ваше величество, – торжественно начал Гедеонов, – артисты ждут всемилостивейшего разрешения к началу спектакля.
– Начинай, – ответил царь.
Гедеонов опрометью понесся за кулисы. Бенкендорф ушел обратно в зрительный зал. Император помедлил еще и открыл дверь в ложу. В полутьме, объявшей зрительный зал, царь сел к барьеру, положив на бархат обе руки. Императрица заняла соседнее кресло. Возле великой княжны расположились придворные чины и дамы.
И тогда за дирижерский пульт встал наконец Катерино Альбертович Кавос. На партитуре, которая лежала перед ним, было выведено черным по белому: «Жизнь за царя». И сам Катерино Альбертович готов был сделать все, чтобы для царя, о царе пели артисты и играл оркестр. А музыка начала величавую быль о народе. Новая эра в искусстве открылась!