Ты взойдешь, моя заря!
Шрифт:
Кое-кто из действующих в романе лиц пытается образумить скудоумного боярина. Но писатель Загоскин ловко пользуется этими возражениями, чтобы раскрыть читателю благородные мысли благородного Юрия!
– Владислав покинет родной край. Наша земля будет его землей. Он будет отцом нашим. Он соединит все помышления и сердца своих детей.
Так говорит в романе Юрий Милославский, но кто же не услышит страстную речь самого автора: единственное спасение России – в царе! Будь хоть лютый враг, будь хоть огородное пугало, – только бы царь! А уж царь непременно осчастливит своих детей.
На протяжении
При этом сверкает Юрий прекрасными очами, и в него, конечно, влюбится ангелоподобная боярышня. Но не таков хитроумный автор романа, чтобы понапрасну занимать читателя любовной историей. Пока влюбленные страдают в разлуке, пока преодолевают они препятствия, описанные на сотнях страниц, Михаил Николаевич Загоскин сумеет внушить читателю многие спасительные истины. Если спасение России в царе, то превыше всего святость данной венценосцу присяги. Древняя история о боярине Юрии Милославском превращается в клад для московского писателя, желающего угодить всероссийскому императору Николаю Первому.
Ведь именно у этого монарха случилась заминка с присягою при восшествии на престол. А заминкой воспользовались декабристы. Итак, совсем не зря старается московский Вальтер Скотт.
Но мы оставили Юрия Милославского на выезде из Москвы.
Верноподданный королевича Владислава едет послом от польских панов к нижегородцам. И этого перемёта принимает и выслушивает сам Кузьма Минин Сухорук! Вот теперь бы и раздаться гневному слову выборного человека от всей русской земли! Но писатель, который сделал боярина-изменника героем, не может не оклеветать народного вождя. По воле Загоскина Кузьма Минин без устали кланяется нижегородским сановникам: не ему, мещанину, а им, высокородным начальникам, ведать государственные дела. Самого Минина заботит только одна мысль – о спасении мощей московских чудотворцев. Чему же удивляться, если этот елейный старец, ряженный в платье Кузьмы Минина, спрашивает у гонца от польских панов: идти ли ополчению на Москву?
Не одумается ли теперь боярин-перемёт? Ничуть! Снова ответствует Юрий Милославский, что он целовал крест королевичу Владиславу. Он не может присоединиться к ополчению. Бог непременно покарает клятвопреступника.
Видя такую верность присяге, Кузьма Минин утирает обильные слезы умиления, а герой излагает дальнейшие свои мысли. Он, боярин, не будет воевать за освобождение родины. Он удалится в монастырь…
И снова льет слезы умиления Кузьма Минин, видя готовность молодого воина помочь отечеству в тяжелый час… Так изобразил писатель народного вождя.
Так вошел в русскую литературу с «Юрием Милославским» новый герой – рыцарь присяги, данной венценосцу. Так присягой царю оправдал романист измену отечеству.
Но роман, извративший историю 1612 года, оказался как нельзя более кстати в 1830 году. Идея святости и нерушимости присяги, данной царю, была очень полезна для подданных Николая Павловича. Недаром журнальные сороки, перелетавшие по московским гостиным, стрекотали без умолку: «Истинно русский, истинно народный роман!»
Роман читали в Москве и в Петербурге. Он расходился
Михаил Глинка получил московскую новинку от Мельгунова. Против обычая, в его письме не было никаких комментариев. Николай Александрович писал о необыкновенном успехе писателя, и только между строк чувствовалось какое-то смущение. А Глинка, памятуя о бездарной поэме «Пана Твардовского», не очень заинтересовался пухлым романом.
Из окон верхних комнат новоспасского дома виднелась церковь и кресты на могилах – памятники славного и тяжкого 1812 года. У Михаила Глинки было много времени, чтобы в уединении перелистать подлинные страницы прошлого. Он любил часами сидеть в опустевшей Полиной светелке. Вспоминал давние часы, когда горячо, но смутно излагал Поле будущие замыслы. Именно в этой светелке прозвучал когда-то его страстный вопрос: «Где они, российские герои?»
Жизнь давно ответила музыканту: героическому народу должно служить русское искусство.
А роман, присланный из Москвы, каждой строкой свидетельствовал о том, что у народа пытались отнять всю героическую его историю. Едва промелькнут в романе шиши-партизаны, что били развоевавшихся панов на всех русских дорогах, тотчас пышет на них злобой господин Загоскин:
– Грабители! Под хмелем никого не разбирают!
– От этих русских налетов и православным житья нет!
Появляется в романе новое действующее лицо – запорожец Кирша. Теперь по-свойски расправится сочинитель и с запорожцами и с Запорожской Сечью, от которой даже в преданиях веет духом вольности.
– Захотел ты совести в этих чертях запорожцах, – говорят действующие лица романа. – Они навряд ли и бога знают, окаянные!.. Он отца родного продаст за чарку горилки…
И заметьте: не сам Михаил Николаевич Загоскин это говорит, не от себя: все это вложено в уста простых русских людей. Авось им-то поверит неискушенный в истории читатель.
– Хотя я и запорожец, – в свою очередь кается в романе Кирша, – но в гайдамаках никогда не бывал. – Иными словами, никогда, мол, не воевал он за вольную родную Украину, сохрани его бог от такого греха!
Так оклеветал Загоскин и русских и украинцев, действовавших в 1612 году.
Глинка дочитал московскую новинку и опять подолгу сидел в опустевшей Полиной светелке. Глядя на могильные кресты, думал: и словесность и музыка только тогда станут истинным искусством, когда в героическом прошлом народа раскроют его немеркнущее будущее.
Впрочем, отставному титулярному советнику был свойственен здравый учет сил и обстоятельств. Будущие сражения в музыке зависели прежде всего от здоровья воинствующего музыканта, иными словами – от поездки в теплые края.
А батюшка Иван Николаевич не сдавался. Он возил в Новоспасское всех встречных медиков. Медики рекомендовали разные снадобья, но насчет путешествия высказывались неопределенно: больной и в самом деле был очень слаб.
Но не таков был Михаил Глинка, чтобы отступиться. Вечерами, когда сидела у него Евгения Андреевна или сам он мог дойти до ее комнат, разговор всегда возвращался к путешествию.
– Намедни опять толковала я с отцом, – рассказывала сыну Евгения Андреевна, – боится папенька отпустить тебя в таком состоянии.