Ты взойдешь, моя заря!
Шрифт:
– За то и уважаю вас, Владимир Федорович, что ученость ваша не замыкается в хитроумные формулы, но желает проникнуть в жизнь…
Проводив гостя, Глинка снова вернулся к размышлениям о том, с какими пьесами явиться ему в альбоме перед публикой. Все, что вложил он в свои романсы-монологи, все, что говорил он Одоевскому о претворении живоносной песенной стихии, все, что делал музыкант для создания русского языка, достойного русских людей, – все это было похоже на вызов многоликим противникам.
В словесности, например, живут
Глинку более всего интересует, как участвует в этом противоборстве музыка. А за примерами ходить недалеко. Давно положены на музыку многие стихотворения Александра Пушкина. Но как? Поэт говорит языком поколения, прошедшего через 1812 и 1825 годы. А музыка знай себе плетется по старинке, с ложными слезами, с томной чувствительностью, как будто эти звуки могут выразить русское горе и надежды, гордое терпение и высокие стремления русских людей.
А то воспылает музыка любовью к простонародному. Проворный музыкант ухватит народную попевку и тащит ее, как диковину. «О святая старина! О счастливые поселяне! Ой, люли, люли, люли! Ай-да мы, народолюбцы!» А громче всех гудит «Северная пчела», наставляемая шефом жандармов: «Благоденствие и счастье народное зиждется единственно на любви и преданности монарху».
С чем же предстать перед публикой музыканту, который хочет превратить музыку в верное зеркало русской жизни?
Фирс Голицын привез Глинке ворох пьес, которые дарили будущему альбому вкладчики-аматёры. Камер-юнкер Штерич поднес на зубок мечтательный вальс. Феофил Толстой осчастливил задуманное предприятие сладким, как сахар, романсом.
– Я говорил тебе, – торжествовал Фирс. – Стоило только кликнуть клич…
В самом деле, даже гвардейские поручики и статские советники откликнулись на призыв кто чем мог – мазурками, кадрилями и контрадансами. Сам граф Виельгорский принес щедрый дар – романс на слова Пушкина «Ворон к ворону летит».
Глинка просмотрел ноты.
– Очень гладко и учено! – сказал он. – Но под этакую музыку можно любые стихи подставить. Не прибудет, но и не убудет смысла.
– А еще бьет челом Николай Иванович Павлищев, – откликнулся, не вслушавшись, Фирс Голицын.
– Мне уже приходилось слышать подобное, – Глинка держал в руках павлищевский вальс, – а может быть, и эту самую пьесу, где тут разобраться?..
– Кстати, – продолжал Голицын, – не привлечь ли нам Павлищева к делу? У него все расчеты сведены и барыши исчислены. Надоел он досмерти,
– Не слишком ли дорогой расплата будет, если Николай Иванович заполонит альбом своими вальсами?
– А мы на что? Слушай, Глинка, давай свалим хлопоты Павлищеву и удовольствуемся лаврами.
– Но ты, надеюсь, с типографщиками и граверами беседовал?
– Помилуй! Когда же? – возмутился Фирс. – И так не на все рауты и балы успеваю.
Зимний сезон был в разгаре. Все предприятие с альбомом опять остановилось. А потом Голицын и вовсе исчез из Петербурга. Отправляясь в армию, действующую против турок, Фирс сменил мундир камер-юнкера на гвардейскую форму – и был таков. Тогда явился Николай Иванович Павлищев.
Гений воображения, дремавший доселе над абстрактными прожектами, теперь простер мощные крылья над скромным музыкальным альбомом. Глинка скоро понял, что музыке не будет прибытку от Николая Ивановича.
Он передал для альбома свои романсы «Память сердца» и «Скажи, зачем…» Именно с этими пьесами решил сочинитель явиться перед публикой.
– Танцевальной музыки добавить надо, – решительно заявил Павлищев и самолично отобрал из архива Глинки несколько танцевальных пьес, нашел даже совсем забытую итальянскую арию.
Музыкант не возражал. Чем ближе был к изданию альбом, тем больше охладевал он к предприятию.
А слухи о задуманном альбоме достигли до бывшего сожителя Глинки, элегического поэта Александра Яковлевича Римского-Корсака.
– Полно сердиться, Мимоза! – сказал он, входя в комнату, и великодушно протянул руку.
– Да я, пожалуй, не сержусь, – кротко отвечал Глинка, – хотя распорядился ты моей поэмой воровски.
– Только благодаря мне твой «Альсанд» и увидел свет на страницах «Славянина».
– И по счастью никто не обратил на него внимания.
– Но ты приобщен ныне к кругу поэтов! – воскликнул Корсак.
– А худой мир лучше доброй ссоры, – заключил Глинка.
– По дружбе, – объяснил гость, – я снова хочу тебе помочь. Слышал я недавно твою «Ноченьку». Что же ты к Дельвигу переметнулся? Неужто я не могу подкинуть тебе любых стихов?
Поэт порылся в карманах и, найдя нужный листок, стал читать:
Ночь осенняя, любезная,Ночь осенняя, хоть глаз коли…– Вот тебе ночь, по крайней мере с настроением! А то Дельвиг!.. Дельвигу теперь тоже достанется. Пушкина со всей его компанией на чем свет честят. Ты сатиру на Онегина в «Северной пчеле» читал?
– А Пушкин?
– Удрал из Петербурга, поминай, как звали.
– Новая его поэма не вышла в свет?
– Какая поэма?
– О полтавской битве, – объяснил Глинка.
– Не знаю. Пушкину самому дай бог баталию выдержать. Ну, каково тебе моя «Ночь» пришлась?
– Положи на стол. Подумаю.