Тяжелая душа: Литературный дневник. Воспоминания Статьи. Стихотворения
Шрифт:
Смены — мгновенны. От их постоянного мерцания, качания у нее начинает кружиться голова и усиливается не покидающее ее чувство тошноты. «Тошнит, как в аду», — скажет она потом. И она слабеет физически.
Все Я мое, как маятник, качается, и длинен, длинен размах. Качается, скользит, перемежается то надежда — то страх. От знания, незнания, мерцания умирает моя плоть. Безумного качания страдание ты ль осудишь. Господь? Прерви его и зыбкое мучение останови! останови! Но только не на ужасе падения, а на взлете — на Любви. [562]562
Все
Но ее молитва не была услышана. И маятник продолжает качаться. Только его размах постепенно становится короче.
В 1934 г., через 15 лет после того, как она обеспечила себе над чертом победу, следующие четыре строчки из стихотворения «8 ноября» [563] (день ее рождения) [564] :
Пахнет розами и неизбежностью, Кто поможет, и как помочь? Вечные смены, вечные смежности, Лето и осень — день и ночь.563
«8 ноября» — стих. Злобин датирует неточно: оно написано и опубликовано в 1933 г. (Числа. № 9).
564
…день ее рождения. — 8 ноября ст. ст.; день собора Архистратига Михаила.
В этих простых, бедных строчках, на которые, как на заплаканные детские лица, никто не обращает внимания, — вся трагедия ее души.
А маятник все качается —
то надежда:
Я верю в счастие освобождения [565] ,то страх:
Страшно оттого, что не живется — снится… И все двоится, все четверится. [566]565
…Я верю в счастие освобождения… — Из стих. «Дни» (ноябрь 1918).
566
Страшно оттого, что не живется — снится… — Начало стих. «Страшное» (1916).
В тридцатых годах в связи с книгой Мережковского «Иисус Неизвестный» она посвящает ему восьмистишие, в каком высказывается против чрезмерного мудрствования о воскресении Христа, мудрствования, к какому Мережковский был всегда несколько склонен:
Не пытай ни о чем доругой, Легкой ткани льняной не трогай. И в пыли не пытай следов, — Не ищи невозможных слов. Посмотри, как блаженны дети. Будем просты сердцем и мы. Нету слов об этом на свете, Кроме слов — последних — Фомы. [567]567
Не пытай ни о чем дорогой… — Стих. «Воскресенье» (1933), посвященное Д.С. Мережковскому.
«Господь мой и Бог мой!» [568] Но не успела она произнести эти слова, как происходит нечто страшное: на одно какое-то мгновение в нее входит бес, и уже не своим голосом она хрипит:
Когда я воскрес из мертвых, Одно меня поразило: Что это восстанье из мертвых И все, что когда-нибудь было, — Все просто, все так, как надо… Мне раньше бы догадаться! И грызла меня досада, Что не успел догадаться. [569]568
«Господь мой и Бог мой!» — См. в стих. Гиппиус «Страх и смерть» (1901): «О Господь мой и Бог! Пожалей, успокой…»
569
Когда я воскрес из мертвых… — Стих. «Досада» (1933).
Еще в <19>18 г., когда она в мертвом Петербурге, над которым «распростерся грех», плача, повторяла: «Сердце мое, воскресни! Воскресни!» [570] ,
Она пишет и подписывает своим именем следующие строки:
Не предавайся никакой надежде И сожаленью о былом не верь. Не говори, что лучше было прежде, Ведь, как в яйце змеином, в этом Прежде Таилось наше страшное Теперь, И скорлупа еще не вся отпала, Лишь треснула немного, — погляди. Змея головку только показала, Но и змеенышей в яйце не мало… Без отвращенья, холодно следи: Ползут они скользящей чередою, Ползут, ползут за первою змеею, Свивая туго за кольцом кольцо… Ах да! И то, что мы зовем Землею, — Не вся ль Земля — змеиное яйцо! [571]570
«Сердце мое, воскресни! Воскресни!»…«Воскресение — не для всех». — Из стих. «Тишь» (декабрь 1918).
571
«Не предавайся никакой надежде…» — Стих. «Прежде. Теперь» (февраль 1940). У Гиппиус 1-я строка: «Не отдавайся никакой надежде».
В доказательство, что, когда Гиппиус писала это стихотворение, она не была собой, приведу первое и последнее четверостишие ее же стихотворения «Божья» от ноября <19>16 г.:
Милая, верная, от века Суженая. Чистый цветок миндаля, Божьим дыханьем к любви разбуженная. Радость моя — Земля! …………………………………. Всю я тебя люблю. Единственная. Вся ты моя, моя! Вместе воскреснем, за гранью таинственною, Вместе, — и ты, и я!В этом самоотрицании, впрочем, — нового ничего. Оно существовало всегда, в большей или в меньшей степени, и отражалось в ее поэзии не в столь, может быть, категорической форме, не менее выразительно. Вот, например, начало написанного ею в 1908 г. стихотворения «Земля»:
Пустынный шар в пустой пустыне, Как Дьявола раздумие… Висел всегда, висит поныне… Безумие! Безумие!Тогда она еще сознавала, что мир в том виде, в каком он ей иногда рисовался, — безумие. Теперь же, когда она действительно коснулась дна, она это безумие не сознает, во всяком случае, слова этого не произносит. Вот, может быть, из всех ее стихотворений — самое страшное.
Вскипают волны тошноты нездешней И в черный рассыпаются туман, И вновь во тьму, которой нет кромешней. Скользят назад, в подземный океан. Припадком боли горестно-сердечной Зовем мы это здесь, но боль — не то. Для тошноты подземной и навечной Все здешние слова — ничто. Пред болью — всяческой — на избавленье Надежд раскинута живая сеть. На встречу новую, на дружбу, на забвенье. Иль, наконец, надежда — умереть. Будь счастлив, Дант, что по заботе друга В жилище мертвых ты не все узнал, Что спутник твой отвел тебя от круга Последнего. Его ты не видал. И если б ты не умер от испуга, Нам все равно о нем бы не сказал. [572]572
Вскипают волны тошноты нездешней… — Начало третьей версии поэмы «Последний круг (И новый Дант в аду)». У Гиппиус в третьей строфе 3-я строка: «На дружбу новую, на Время, на забвенье».
Из этого явствует, что в ад она заглянула глубже, чем Дант. О том же, что ей в последнем круге открылось, она молчит. Однако это не такая уж тайна: черт — логик и математик, и его цель неизменно одна. Там, на дне ада, в его последнем круге, она как бы воочию убедилась, что Бог есть дьявол… Ее безумие — доведенная до конца чертова логика.
После ее смерти в ее бумагах найдено было стихотворение, написанное ею как бы от лица окончательно охамевшего дьявола. Он будто бы сидит за столом против нее в образе ее лучшего друга и молча о чем-то думает. Но она угадывает его мысли (что не трудно, ибо он — в ней). Привожу последнее четверостишие этого воистину смердяковского произведения: