Тяжелая душа: Литературный дневник. Воспоминания Статьи. Стихотворения

Злобин Владимир

После войны внешние обстоятельства сложились так, что мне не часто приходилось видеться с Владимиром Ананьевичем, но наши отношения с ним — не очень близкие, но дружественные — оставались все теми же, а о его новых стихах, появлявшихся в «Новом журнале», к моему удовольствию, всегда можно было высказываться положительно.

Год тому назад приблизительно мы встретились с ним в Париже в кафе на площади Трокадеро, и Владимир Ананьевич подробно рассказал мне о своей поездке в Америку, о чтении лекций и об интересе американских студентов к нашей зарубежной литературе — к Д. Мережковскому и З. Гиппиус, в частности.

Через несколько месяцев после этого я узнал о тяжелой болезни В. Злобина — как мне сказали, «безнадежной», а 9 декабря он скончался

в госпитале Ville d’Evrard, куда был переведен из парижского госпиталя.

Очень хотелось бы, чтобы какое-нибудь издательство выпустило сборник стихов В. Злобина, написанных после его книги, изданной в «Рифме», — это было бы лучшим увековечением памяти поэта.

В.С. Яновский <Злобин в «Круге»> [673]

673

C. Яновский. <Злобин в «Круге»>. Печ. по изд.: Яновский B.C. Поля Елисейские. СПб.: Пушкинский фонд, 1993.

Раз, придя на заседание правления «Круга» [674] , я узнал, что будет обсуждаться кандидатура нового члена — Злобина. Каким образом Иванов убедил Фондаминского и кто еще участвовал в этом заговоре, не помню, но возражать пришлось только мне, даже Федотов [675] только брезгливо отмалчивался.

— Помилуйте, — возмущался я. — Мы не пригласили Мережковских, у которых могли бы все-таки чему-то научиться. А тут вы предлагаете кандидата со всеми пороками Мережковских, но без их заслуг…

674

«Круг» (Париж, 1935–1939) — литературное общество, возглавлявшееся И.И. Фондаминским. Заседания проходили в его доме на авеню де Версай в каждый второй понедельник (по словам Яновского, «место встречи отцов и детей, где спорили на религиозно-философские и литературные темы»), В заседаниях наряду с преобладавшими молодыми писателями участвовали «старики» Г.В. Адамович, Н.А. Бердяев, Г.П. Федотов, А.Ф. Керенский, Г.В. Иванов, мать Мария (Е.Ю. Кузьмина-Караваева), Ф. А. Степун. Общество выпустило три альманаха «Круг» (1936, 1937,1938).

675

Федотов Георгий Петрович (1886–1951) — историк русской культуры, публицист. С 1925 г. в эмиграции. С 1926 г. профессор Православного богословского института (Академии) в Париже. Вместе с И.И. Фондаминским и Ф. Степуном основатель журнала «Новый корабль». С 1941 г. жил в Нью-Йорке.

— Вы боитесь Злобина? — победоносно спрашивал Фондаминский, зная, что я отвечу. — Ну вот. Значит, пускай себе сидит и слушает. Может, даже мы на него повлияем. А Мережковские сильные противники. Кому охота теперь с ними спорить о самых элементарных началах и терять время. Только Кельберин [676] еще соблазнится их речами да еще кое-кто. Нет, Мережковских я не хочу здесь. А Злобин неопасен.

Его настойчивость, а главное, аккуратность, с какой он начинал опять спор именно с того места, на котором давеча прервал, действовали на многих из нас парализующе, и мы уступили.

676

Кельберин Лазарь Израилевич (1907–1975) — поэт, критик. В эмиграции с начала 1920-х гг. Участник литературных собраний «Зеленая лампа» у Мережковских (1927–1939), член Союза молодых поэтов и писателей с 1925 г., объединения «Круге (1935–1939).

Так

в 1939 году появился на этих собраниях заложник Мережковских — Злобин. Человек, вероятно, в большой степени ответственный за все безобразия последнего периода жизни Мережковских. Держал он себя тихо, подчеркнуто гостем, сидел на диване рядом с Ивановым, составляя некую темную фракцию; однако изредка задавал «каверзные» вопросы, например, после доклада Керенского:

— Не думаете ли вы, Александр Федорович, что Гитлер помимо эгоистических видов на Украину искренне ненавидит коммунизм и хочет его в корне уничтожить?

На что Керенский, кокетничая беспристрастием, ответил:

— Я допускаю такую возможность.

Керенский был у нас заложником исторического чуда. Несколько месяцев он возглавлял и защищал воистину демократическую Россию, тысячелетиями превшую в тисках великодержавных шалунов. Этого уже не удастся зачеркнуть!

— Верховный главнокомандующий, — насмешливо, но и с петербургским трепетом повторял Иванов. — Вы заметили, как он меня держал за пуговицу и не отпускал? Подумайте, Верховный великой державы, во время войны.

Когда, случалось, цитировали знаменитый белый стих Ходасевича: «Я руки жал красавицам, поэтам, вождям народа…» [677] — Иванов неизменно объяснял:

— Это он Керенского имел в виду, других вождей народа он не знал.

Как-то раз случайная дама из правого сектора сообщила за чайным столом Мережковских, что встретила Керенского в русской лавчонке — он выбирал груши.

— Подумайте, Керенский! И еще смеет покупать груши! — вопила она, уверенная в своей правоте.

677

«Я руки жал красавицам, поэтам, вождям народа…» — Из стих. Ходасевича «Обезьяна» (7 июня 1918; 2-я ред. — Возрождение. 1927.19 мая). Предположение Г.В. Иванова вряд ли имеет основания: Ходасевич написал это стихотворение до знакомства с Керенским, т. е он мог впервые «жать руку» вождя в 1922 г. в Берлине, когда заходил в редакцию газеты Керенского «Дни» (см. об этом запись 27 окт. 1922 г. в «Камер-фурьерском журнале» Ходасевича. М.: Эллис Лак, 2002. С. 410).

В этот день обсуждалась тема очередного вечера «Зеленой лампы». Мережковский с обычным блеском сформулировал ее так: «Скверный анекдот с народом-богоносцем…»

К нашему удивлению, правая дама, запрещавшая Керенскому есть груши, возмутилась:

— Мы придем и забросаем вас тухлыми овощами, — заявила она. — А может быть, и стрелять начнем.

Но и либералы, эсеры, народники тоже запротестовали, узнав о предстоящем вечере, и пришлось уступить «общественному мнению» — из трусости.

Мережковские закончили довольно позорно свой идеологический путь. Главным виновником этого падения старичков надо считать Злобина — злого духа их дома, решавшего все практические дела и служившего единственной связью с внешним, реальным миром. Предполагаю, что это он, «завхоз», говорил им: «Так надо. Пишите, говорите, выступайте по радио, иначе не сведем концы с концами, не выживем». Восьмидесятилетнему Мережковскому, кащею бессмертному, и рыжей бабе-яге страшно было высунуть нос на улицу. А пожить со сладким и славою очень хотелось после стольких лет изгнания. «В чем дело, — уговаривал Злобин. — Вы ведь утверждали, что Маркс — антихрист. А Гитлер борется с ним. Стало быть — он антидьявол».

Салон Мережковских напоминал старинный театр, может быть, крепостной. Там всяких талантов хватало с избытком, но не было целомудрия, чести, благородства. (Даже упоминать о таких вещах не следовало.)

В двадцатых годах и в начале тридцатых гостиная Мережковских была местом встречи всего зарубежного литературного мира. Причем молодых писателей там даже предпочитали маститым. Объяснялось это многими причинами. Тут и снобизм, и жажда открывать таланты, и любовь к свеженькому, и потребность обольщать учеников.