Тяжелая душа: Литературный дневник. Воспоминания Статьи. Стихотворения
Шрифт:
Чтобы слово вернулось в музыку, оно должно перестать быть словом, т. е. потерять свой смысл, развоплотиться.
Окончательно потерять смысл, раствориться в музыке, как лед в кипятке, оно, однако, не может. Какие-то обрывки смысла в словах, в сочетании слов мелькают, давая иному критику повод говорить о «священном косноязычье» [68] . Для самого же поэта, сохранившего память о былом значении опустошенных им слов, его стихи не бессмысленны, но их смысл понятен ему одному.
67
Останься пеной, Афродита… — из стих. О.Э. Мандельштама «Silentium» (1910, 1935).
68
«Священное
Однако не всегда — и это надо помнить — развоплощенное слово становится музыкой. Развоплощенье тоже искусство, тоже мания, хотя и другого рода. Бывает, что вместо ожидаемой «гармонии сфер» получается «жил-был у бабушки серенький козлик» или просто шум, а то и ничего, молчание — в зависимости от способностей и темперамента поэта.
И вот слово — «звук пустой». Но вместе с его смыслом поэт теряет и чувство реальности. Можно говорить что угодно о чем угодно — все одинаково бессмысленно и бесполезно.
Разбрасывать и собирать слова, Уже почти без смысла и значенья.Привожу эти строчки Смоленского как доказательство того, что от опасного «уклона» не убереглись и лучшие из наших зарубежных поэтов. Что же до критиков, то зачастую приходится слышать утверждения вроде следующих: «Алданов [69] и Толстой [70] », «Корвин-Пиотровский [71] и Пушкин». Что ответить? Кое-кто из читателей возмущается и прав. Пусть и Алданов и Корвин-Пиотровский существуют, но они хороши, поскольку они на своем месте. К сожалению, у нас сейчас насчет критики слабо и порядок навести в нашем литературном углу некому. Был бы Мережковский, Антон Крайний [72] или Ходасевич [73] , многое было бы иначе. Но их нет и вместе с ними мы потеряли самое ценное, что имели: беспощадность к посредственности.
69
Алданов Марк Александрович (наст. фам. Ландау; 1886–1957) — прозаик, драматург, критик, литературовед, публицист, историк. Автор популярных исторических романов. В эмиграции с марта 1919 г.
70
Толстой Лев Николаевич (1829–1910), граф — писатель.
71
Корвин-Пиотровский Владимир Львович (1891–1966) — поэт, драматург, критик. Участник Первой мировой войны и Белого движения. В эмиграции с 1920 г. В Берлине редактор отдела поэзии журнала «Сполохи» (1921–1923), сотрудник газеты «Накануне» и редактор издательства «Манфред». С 1933 г. в Париже. Во время Второй мировой войны участник французского Сопротивления. В 1944 г. был арестован нацистами и провел 10 месяцев в заключении. Печатался в газетах «Советский патриот» (1945–1948) и «Русские новости» (1945–1970). С 1953 г. в США.
72
Антон Крайний — основной псевдоним З.Н. Гиппиус-критика.
73
Ходасевич Владислав Фелицианович (1886–1939) — поэт, прозаик, критик, мемуарист. С июня 1922 г. в эмиграции. В 1927–1939 гг. возглавлял литературно-критический отдел в парижской газете «Возрождение».
Смоленского эти рассуждения не касаются. Он может выдержать любую критику, потому что он поэт настоящий. Это, конечно, не значит, что в его стихах, как и в нем самом, нет недостатков. Но не в них суть (у кого их нет!), а важно то, что он с ними сделал, чего достиг, несмотря или благодаря им.
Признаюсь, если бы мне пришлось писать о Смоленском только по его двум первым книгам «Закат» и «Наедине», я написал бы совершенно иначе и выводы мои были бы, по всей вероятности, обратны тем, к каким я пришел, прочтя в корректуре его третью книгу стихов: «Счастье».
Когда Смоленский в первый раз читал мне свои стихи, я не сразу почувствовал, что это человек, близкий к отчаянью. Но все же то, что я тогда почувствовал, меня удивило и встревожило и я стал его утешать, как будто можно было его утешить. В нем уже тогда началось то «замыканье в себя», от какого он впоследствии чуть не погиб, дойдя до страшного одиночества.
А какое феерическое начало! Как лебедь, медленно скользящий По зеркалу озерных вод, Как сокол, в облаках парящий, Мой призрачный, не настоящий, Мой выдуманный мир плывет. И на его спинеЭтим прелестным, воздушным, тающим, действительно как бы призрачным стихотворением открывается первая книга Смоленского «Закат». Поэт в «томительном и сладком сне» «медленно плывет куда-то». Куда — сам не знает. Но как раз это-то и важно, потому что блаженный мир хотя и призрачен и нереален, но цель, к какой он незаметно движется, — самая что ни на есть реальная. Что это за цель — мы узнаем только из третьей книги:
Луч зари позолотил окно. Утреннюю не затмив звезду… Это все обман — давным-давно Я живу в аду.Вот об этом аде, где в одно прекрасное утро просыпается заснувший в раю поэт, почти все стихи его двух первых книг и добрая половина третьей.
И когда протянет руку друг, И когда глаза любви сверкнут, Все равно, не разорвется круг Сатанинских пут.Да, спасти Смоленского могло только чудо. Впрочем, до спасенья еще далеко.
Но что случилось? Как попал он в ад?
Не знаю. Очевидно, благодаря роковому стечению обстоятельств, ибо если сказать, что из-за неверья, — значит не сказать ничего: всякий грех, в большей или меньшей степени, отрицание Бога. К тому же неверье Смоленского, в своей первоначальной форме, меньше всего напоминает «воинствующее безбожье»! Это скорее, хотя и не то, что называют «скепсис».
Здесь Бога нет. Он где-то там, Он где-то — иль нигде — над нами.Впрочем, какая-то неприятная нотка в этом все же есть. В другом стихотворении, говоря о грядущем безбожье, Смоленский его как будто даже осуждает:
Будут жить в тесноте — тесной станет земля, как тюрьма, — Будут знать, что ни Бога, ни ада, ни вечности нет.Но в одно прекрасное утро, нежданно, как всегда в этих делах, «что-то» случается и происходит метаморфоза:
Ты встанешь в некий час от сна, Завеса разорвется дыма, И станет тайна жизни зрима И отвратительно ясна, И в правду претворится ложь. И ты не сможешь… — Ты умрешь.Ложь, что Бога нет, становится для Смоленского самоочевидной истиной. Теперь он знает, что Его нет.
Какое там бессмертие — пуста Над миром ледяная высота.И в то же мгновенье «дымовая завеса», призрачный мир, где живет поэт, рассеивается и тайна жизни предстает перед его взором во всей своей отвратительной наготе!.. Она в самом деле отвратительна, ибо, по слову Достоевского, если Бога нет, жизнь — дьяволов водевиль. Но всего отвратительнее — это что Смоленский отныне обречен на роль живого мертвеца.
Но будет долго тень твоя, Дрожа в изнеможденном теле, Не зная сна, не видя цели, Бродить меж камней бытия! И будет повторять слова, Скучать, и лгать, и улыбаться — Как все — и будет всем казаться, Что мертвая душа — жива.Но во всей своей безнадежности ад Смоленскому открывается в любви.
Расцветает любовь над болезнью и над нищетой, Над бессильем и ложью, над сном, над усталыми днями, Расцветает над жизнью, прекрасной и темной мечтой, Обвиваясь вкруг сердца, впивается в сердце корнями! Над твоею душой, над дыханием трудным твоим, Над пустыми словами, над лирою, глухо звенящей, Расцветает, цветением белым и легким, как дым, Разгораясь над сердцем, над миром сияньем дрожащим. Прорастающий стебель пронзает насквозь бытие. О, смертельное счастье, о, бедное сердце твое!