Тяжелые звезды
Шрифт:
Наши возможности по работе внутри самой республики были ограничены — разведка внутренних войск появится только в 1994 году, — но ни сил, ни времени мы не жалели на то, чтобы по крупицам отслеживать общеполитическую ситуацию в Чечне, и особенно факты преступлений этого режима. Знали, что жизнь любого человека в республике не только не защищена цивилизованным законодательством, но зачастую зависит от прихоти полевых командиров, разделивших Ичкерию, словно феодалы, на доходные владения. Отдавали себе отчет, что под маховик массового террора в первую очередь попадают русские жители Чечни. Что кормится республика не столько делом своих рук, а больше — набегами и воровством. Идеологической основой для которых стала «борьба за независимость», ведущаяся на уничтожение, прежде всего с иноязычными соседями по лестничной площадке, по улице, по кварталу.
Очевидцы
Это не выдуманные, а реальные события, подтвержденные свидетельствами беженцев, которые все эти годы, пока в Чечне существовал бандитский режим, выходили из республики через наши контрольно-пропускные пункты в Северной Осетии и Ингушетии, в Ставропольском крае и в Калмыкии. Этот людской поток не иссякал: бывали дни, когда административную границу с Чечней только на одном из КПП пересекали по 30–40 семей. При этом чувствовалось, что давление на русских в республике усиливается с каждым часом. Первые вынужденные переселенцы еще имели возможность продавать дома, а вырученной за них суммы хватало хоть как-то устроиться в других регионах России. Но в 1993 и 1994 гг. с ними уже не церемонились: цену за проданное жилье предлагали такую, что ее едва хватало, чтобы добраться до первого КПП. При этом на каждом километре чеченской дороги надо было буквально откупаться от бандитов и республиканских чиновников, которые мало чем отличались от банальных грабителей. В селах и казачьих станицах, некогда населенных преимущественно русскими людьми, теперь чаще всего встречались размашистые надписи на домах и заборах: «Продается», «Продается», «Продается»… Достаточно сказать, что средняя стоимость добротного дома вместе с землей и хозяйственными постройками равнялась в то время моей зарплате всего за один месяц. А это была весьма скромная зарплата, на которую не разгуляешься.
Так было не только в Чечне, но и в тех районах Ингушетии, где чеченские бандиты чувствовали себя как дома. В одну из таких старых казачьих станиц в Ингушетии — Вознесенскую — я прилетел на вертолете 10 августа 1993 года. В сельском совете мне быстро объяснили ситуацию: отток коренного казачьего населения в другие регионы России продолжается и напоминает бегство. Если в конце 80-х годов русских в станице насчитывалось 3421 человек, то в августе 1993 года их оставалось только 503.
Масштаб преступности в Чечне можно легко представить, сравнив сухие статистические данные по Чечне и по Ростовской области, находящейся также на Северном Кавказе. Если в Ростовской области с населением в 4,5 миллиона из каждых 100 тысяч человек погибают насильственной смертью в среднем 11 человек в год, то в Чечне, где в 1993 году проживали около 700 тысяч человек, из каждых 100 тысяч погибали от рук преступников уже 290 человек. То есть криминальные убийства в Чечне стали обычным делом: каждую неделю почти 40 человек находили свою смерть от бандитов без всякой надежды не только на справедливое возмездие, но даже на простое сочувствие. При этом никем не учитывались и не расследовались другие тяжкие преступления — грабежи, изнасилования и т. п. То есть официальные структуры Ичкерии начинали что-то предпринимать, если речь шла о преступлениях против этнических чеченцев, но почти всегда оставались безучастными, если пострадавшими были не мусульмане.
Если называть вещи своими именами, это была настоящая резня, которую сами дудаевцы гордо именовали национально-освободительным движением, подразумевая под этим, вероятно, подлинное освобождение людей от права на жизнь, на защиту, на человеческое достоинство… Чтобы придать этому респектабельность и вызвать симпатии за рубежом, тактика борений чеченцев с центром чем-то напоминала ту, что ранее была избрана и успешно реализована бывшими прибалтийскими республиками. Та же риторика о многолетней оккупации, те же апелляции к праву народов на самоопределение и дословно
Понимая, что рано или поздно федеральная власть будет вынуждена принять решение о наведении порядка на территории Чечни, с весны 1993 года я старался вникнуть в суть происходящих в этой республике событий. Сам часто выезжал на границу, контролируя работу контрольно-пропускных пунктов. Беседовал с беженцами, много читал, стараясь понять причины, отчего ни политически, ни экономически не подкрепленные мечты генерал-майора Дудаева о независимости Ичкерии многими чеченцами принимаются за чистую монету. Ведь мои собственные суждения о чеченском народе были далеки от того, чтобы причесывать всех под одну гребенку. Многих я знал. С уважением относился к традициям, отмечал личную отвагу, по-человечески был благодарен за гостеприимство. С иными чеченцами и вовсе был дружен еще с курсантских лет и искренне радовался их успешной службе.
Я не мог не верить беженцам. Понимал, что многие их них взвинчены, что обретенная свобода дает им возможность высказывать не только реальные факты, но слухи и страхи, копившиеся в них годами. Но разве можно было спокойно слушать рассказы измученных насилием детей, обворованных стариков, отчаявшихся мужчин, которые не могли защитить собственные семьи?.. Разве могли лгать эти люди, в глазах которых не читалось ничего, кроме ужаса?..
Есть в психологии очень точный термин «смерть души». По-другому и нельзя описать состояние человека, когда о гибели близких, об испытанном сексуальном насилии, о своем собственном расстреле он говорит отстраненно, без всяких видимых эмоций. С точностью и бесстрастностью патологоанатома фиксируя мельчайшие детали пережитого потрясения, как если бы они происходили не с ним, а с другим человеком. Для него мало что значит твое сочувствие: его душа вытоптана, растерзана, выжжена… Вот это нельзя имитировать. Вот это может пробить любого, особенно если твоя собеседница — тринадцатилетняя девочка, которой со всем этим придется прожить всю свою оставшуюся жизнь.
Все это было, бесспорно, правдивым документом времени, и делом чести стало для командования внутренних войск МВД России донести до российского общества трагедию этих забытых людей. Тем более, что многие средства массовой информации по разным причинам тогда утратили интерес к теме униженных и растоптанных соотечественников. Поэтому на административную границу с Чечней я послал оператора нашей войсковой киностудии «Витязь» Валерия Жовтобрюха, отважного и талантливого человека, наказав ему снять беспристрастный документ — дословную запись рассказов людей, выходящих из республики.
Вскоре на моем рабочем столе появились видеокассеты: девять долгих часов, где день за днем описывались человеческие беды и пережитые унижения. Из этих часов мы сложили предельно сжатый, получасовой видеофильм, отдав предпочтения тем интервью, которые наиболее полно характеризовали обыденную и в тоже время страшную для людей жизнь в мятежной Чечне.
Этот ролик я сразу же показал министру внутренних дел Виктору Федоровичу Ерину, руководителю администрации президента Сергею Александровичу Филатову, руководителю российской контрразведки Сергею Вадимовичу Степашину и вице-премьеру Сергею Михайловичу Шахраю, в то время возглавлявшему Министерство по делам национальностей. Просил об одном: надо сделать так, чтобы этот фильм обязательно был показан по одному из основных телеканалов. У меня и в мыслях не было, что столь влиятельные политики не найдут возможности показать этот фильм всей стране. Одно дело, если пороги телекомпаний обивает командующий ВВ, и совершенно другое — если руководитель администрации президента высказывает пожелание, чтобы государственная телекомпания не только показала фильм, но и выстроила свою информационную политику так, чтобы рассказать людям всю правду о человеческой беде и об истинных виновниках этой трагедии.
И тогда, и потом я не раз буду задавать себе вопрос: в чем же, собственно, заключается причина того, что мои собеседники, как заговоренные, утрачивали интерес к этой теме уже на следующий день после просмотра фильма. Поначалу их реакция была совершенно естественной: «Конечно, это нужно показать людям!..» Но уже нерешительность чувствовалась в их голосе, когда я настаивал применить рычаги, имеющиеся у власти, и добиться того, чтобы фильм дошел до людей. Сколько ни просил, почему-то именно это никак не удавалось сделать.