Тяжесть венца
Шрифт:
– Смрадный мул, свиное дерьмо, подручный палача! Да как ты смеешь приказывать сиятельной герцогине, своей властительнице!
– Я лишь выполняю волю его светлости, – ответствовал Рэтклиф, вырвавшись из рук Перси и благоразумно держась подальше от него. Впрочем, выдержка не изменила ему. – Я доставлю леди Анну в Йорк даже помимо ее воли, чего бы это ни стоило.
– Ну уж нет! – рявкнул Нортумберленд, сделав в сторону сэра Рэтклифа непристойный жест. – Леди Анна Невиль – одна из самых родовитых дам королевства, в присутствии которой ты, живодер, даже дышать не смеешь. И пусть я буду, как папа, брюхат,
Он кликнул свою стражу и заявил, что намерен охранять леди Глостер до тех пор, пока Рэтклиф не уберется восвояси и не позволит своей госпоже поступать, как ей вздумается.
– У меня есть приказ герцога, – уже менее решительно проговорил Рэтклиф, но, когда Перси, рыча и топая ногами, обрушил на него новый поток ругательств, а затем велел своим людям вышвырнуть его из зала, церемонно поклонился Анне и добавил: – Я непременно доложу о происшедшем моему господину. Не знаю, одобрит ли он, что его супруга едва не стала причиной стычки между йоркширцами и нортумберлендцами.
– А я, – отвечала Анна, – непременно укажу герцогу на ваше усердие, направленное на избежание конфликта.
Роберт Рэтклиф побледнел, неотрывно глядя на нее, затем повернулся и торопливо вышел.
«Я приобрела лютого врага, – подумала Анна. – Впрочем, следует признать, что и другом он мне никогда не был».
Именно в тот вечер Уильям напился с Перси. Анна, издавна зная, как неописуемо много может выпить граф, предупредила Уильяма, который после того, как Нортумберленд изгнал Роберта Рэтклифа и его людей, пребывал в восхищении сэром Перси. А наутро юноша был не в силах встать с постели, в то время как граф держался так, словно неделю не прикасался к чаше. Он отстоял раннюю мессу в замковой часовне и, уезжая, оставил Анне для охраны значительную часть своего отряда.
На прощание он поцеловал ей руку.
– Я обещал Ричарду скрыть, что вы были женой моего вассала. Да и вы, насколько я понимаю, намерены молчать. Возможно, вы правы, ибо ничто так не беспокоит Ричарда, как его репутация. То, что его жена принадлежала прежде никому не известному барону из Пограничья, может запятнать честь милорда… Однако я любил вашего мужа и чту его память. Если вам, его вдове, когда-нибудь понадобится рука Перси – знайте, Синий Лев всегда готов ради вас вступить в битву.
Анна вспомнила эти слова, оглянувшись на свой кортеж, где на флажках людей Перси виднелась эмблема Синего Льва. Они оберегали ее все время, что она провела в разъездах по своим наследственным владениям. Шериф-Хаттон, Гилинг, Хэлмси, Дилфорд, Бедайл, Ричмонд и вот теперь – Миддлхем. Она нигде не задерживалась, ибо опасалась преследования. Казалось, однако, что слуги ее мужа сочли за благо оставить ее в покое. В Миддлхеме Анна предполагала остаться подольше. После Шериф-Хаттона это был наиболее крупный из ее маноров, и ей хотелось дать передохнуть людям, утомленным бесконечными странствиями.
Пока обоз огибал холм, Анна с Хербертом ускакали далеко вперед. Пендрагон длинными прыжками поспевал за их лошадьми. Он уже свыкся с кочевым образом жизни и перестал поджимать хвост при звуках труб или грохота телег по каменистым дорогам. Теперь он равнодушно разглядывал темно-багровые стены Миддлхема, отбрасывавшие сумрачные тени в воды широкого рва, огибавшего замок.
Они
Уильям трижды протрубил, требуя опустить мост. Стражники на стенах, давно наблюдавшие за появившимися из-за холма всадниками, засуетились, а затем показалась тучная, облаченная в пурпурные одежды фигура.
– Кто вы такие, чтобы требовать пропустить вас в имение светлейшего герцога Глостера?
От неожиданности Анна лишилась дара речи, а Уильям, сцепив зубы, выругался.
– Как смеете вы задерживать у врат Миддлхема его госпожу Анну Невиль, дочь Делателя Королей и супругу герцога Глостера?
Фигура на стене вытаращила глаза, и на стенах произошло замешательство.
Толстяк в красном наконец пришел в себя.
– Мое имя Майкл Меткалф, и я прислан сюда наместником Севера Ричардом Глостером в качестве интенданта. Я отвечаю за этот замок, и мне велено никого не впускать, как бы он ни назвался. Поэтому я требую представить доказательства, что эта леди и в самом деле является супругой моего повелителя.
В это время на стенах увидели наконец-то появившийся на дороге кортеж, свидетельствовавший, что прибывшая с единственным оруженосцем дама поистине никак не ниже герцогини. Повар в белом колпаке, указывая на Анну, завопил:
– Это она! Провалиться мне на этом месте, если дама с такими глазами окажется не дочерью Уорвика!
Толстяк еще колебался, но у ворот толпилось столько народу, все эти латники и копейщики так трубили в рога, а люди Миддлхема так шумели, что Майкл Меткалф решил, что далее упорствовать глупо. К тому же он не был уверен, что приказ герцога Глостера никого не впускать в замок распространяется и на его прекрасную супругу.
Во время всей этой сумятицы Анна не произнесла ни слова и лишь поглаживала по шее Миража, глядя на почерневшую от времени плиту подъемного моста. Наконец послышался визг поднимаемых решеток, и тяжелый мост, с ужасающим скрежетом и лязгом цепей, начал медленно опускаться. Кони заволновались и стали пятиться, Пендрагон залаял, а Анна все не могла оторвать глаз от открывавшихся взору огромных стрельчатых ворот, над которыми был выбит герб Уорвиков – медведь, вставший на дыбы, прикованный к суховатому дереву. Скоро его собьют, и здесь воцарится клыкастый вепрь Глостера.
Наконец плита с грохотом пала, створки ворот отворились, и Анна увидела лучников, торопившихся занять свои посты. Она миновала их, и удары копыт гулко отдались в глубоком проходе башни. В нос ударил едкий запах мочи и оружейной смазки, и Анна поморщилась. Первое впечатление от Миддлхема было неважным.
Не лучшая картина ждала ее в первом дворе. Среди плит пробивалась сорная трава, двери одной из построек были распахнуты, оттуда клочьями вываливалось сено, гнилое и трухлявое. Строения также нуждались в ремонте: штукатурка на них осыпалась, во многих окнах недоставало стекол. В углах навозные кучи источали зловоние, смешивавшееся с запахами казарм и свежевыпеченного хлеба.