Тысяча бумажных птиц
Шрифт:
При свете уличных фонарей становится видно, что она старше, чем ему представлялось. Лет двадцать пять – двадцать семь. Ее короткие черные волосы наводят на мысли об озорных эльфах. Челка неровная, как будто она подстригла ее сама.
Она отмечает их благополучный побег кривоватой улыбкой.
– Спасибо. Наверное, еще увидимся.
– Далеко вам до дома?
– До Долстона далековато. – Ее взгляд протягивается по улице. Она чешет ногу. Наверное, все-таки обожглась крапивой. Потом нехотя спрашивает: – Здесь поблизости есть какое-нибудь кафе?
– Уже почти час ночи. –
Она опускает глаза, внезапно заинтересовавшись складками на своих шерстяных колготках, сморщившихся на щиколотках. Джона пользуется возможностью получше ее рассмотреть. У нее плоская мальчишеская фигура. Совершенно не соблазнительная.
– Наверное, я подожду автобус. – Она озирается по сторонам, ищет место, где можно присесть.
– До утра будешь ждать.
Джона и сам не заметил, как перешел с ней на ты.
– Слушай. – Он не может уйти и оставить ее на улице, бросив на милость ночного холода или чего-то похуже. – Я тут живу в трех минутах ходьбы. Могу напоить тебя чаем. Просто чаю попьем, никаких безобразий.
– Нет.
– Ты уже вся замерзла. У меня дома тепло. Есть удобный гостевой диван. В ванной горячая вода.
Последнее ее явно интересует. Она долго рассматривает его руки, потом вызывающе вздергивает подбородок.
– А жены что, нет дома?
– Что? Да, ее нет. – Джона смотрит на свое обручальное кольцо. – И не будет. Я вдовец.
– Ох…
Вот она, снова: неловкая, смущенная тишина.
Женщина прячет руки в карманы, безотчетно копируя Джону.
– Меня зовут Хлоя.
В свете уличных фонарей ее глаза дерзко блестят. Она как будто его подзадоривает. Он старается соответствовать.
– Ты будешь чай или кофе?
В квартире разгром и мерзость запустения. Гора грязной посуды в раковине, сморщенные, когда-то зеленые горошины в щелях между паркетинами, стопки недочитанных книг, обломки бессонных ночей. Хлоя с порога бежит в ванную. Джона переживает, что она подумает о сломанной двери, потом слышит шум воды, спускаемой в унитазе. Через минуту Хлоя выходит в гостиную.
– Ты играешь? – Она указывает подбородком на пианино.
– Немножко. На самом деле в последнее время почти не играю.
Хлоя разглядывает многочисленные фотографии Одри: на прогулке в лесу, за столом у кого-то в гостях.
– Давно она?..
– В прошлом мае.
Джона идет ставить чайник. Хлоя изучает книги на полке, проводя пальцем по разноцветным корешкам. Джона смотрит на нее и вдруг вспоминает, что у него закончилось снотворное. От постоянного недосыпа его мутит. Все расплывается перед глазами. Он наблюдает за своей гостьей словно через мутное стекло. Ее хрупкое, щуплое тельце несет на себе печать опыта и накопленных впечатлений, как будто к ней много чего прикасалось – или много кто прикасался. Но он пытается не думать о ней как о последнем снотворном средстве, человеке-таблетке. Она сняла ботинки. Ее платье, явно купленное в секонд-хенде, ей совсем не идет. И только когда она подходит ближе к свету, он понимает, какая бледная у нее кожа. Как у привидения. Эта потусторонняя бледность резко контрастирует с ее
– Кажется, я тебя уже видела раньше.
– Что?
Она пристально смотрит на него.
– Да, это ты. Я тебя видела у озера – на том месте, где мы сегодня столкнулись. Ты сидишь там постоянно. – Она смешно морщит нос. – Обычно ты ходишь в коричневом костюме.
– А что с ним не так?
– Ничего. – Она прыскает со смеху.
Джона думал, что он там невидимый, неприметный. Думал, его костюм – стильное ретро… Он откашливается, прочищая горло.
– Стало быть, ты занимаешься оригами?
– Я художник. Давно работаю с конструкциями из бумаги. – Она грызет ногти; они все обкусаны почти до мяса, лишь на одном пальце отрос длинный ноготь. – Надеюсь, меня пригласят в сады Кью. На будущий год у них намечается большой художественный проект. Несколько больших инсталляций от разных художников.
– Значит, ты зарабатываешь своим творчеством?
– Нет. Приходится брать подработку, чтобы хватало на жизнь. Обычная офисная скучища… делопроизводство. Но иногда я провожу мастер-классы. Гончарное дело. «Искусство для людей с болезнью Альцгеймера». А ты чем занимаешься?
– Я учитель. Преподаю музыку в школе. Большинству моих учеников абсолютно плевать на Бетховена.
Она садится на диван. Соблазнять остальных было просто, как играть гаммы; но теперь все вдруг стало сложнее. Теперь осталась только суровая реальность в ярко освещенной кухне.
– У тебя в доме полный раздрай.
– Я сам в полном раздрае. Извини. Тебе сколько сахара?
– Две ложки.
Он размешивает сахар в кофе, ложка тихонько звенит.
– У меня затяжная бессонница. – Джона все-таки предпринимает попытку. – И синдром беспокойных ног. Почти ничего не помогает. Иногда – прикосновения. Массаж…
– Тебе, наверное, одиноко.
– Да.
У нее слишком пристальный, слишком откровенный взгляд. Джона привык к тому, что он всегда сам контролирует ситуацию, но она смотрит так, словно оглаживает его взглядом… Джона судорожно сглатывает комок, вставший в горле.
– Знаешь, – смеется она, – у тебя не особенно хорошо получается.
– Что?
– Соблазнять женщин.
Он вдруг ловит себя на том, что его губы кривятся в ироничной улыбке. Лицу от нее неуютно и странно.
– Женщинам вроде бы нравится, – говорит он. – Когда в них нуждаются.
– Тебе не идет эта роль. Получается неестественно.
Он хочет спросить, с чего бы она вдруг заделалась знатоком человеческих душ, эта худющая, совершенно непривлекательная девчонка, которой явно не хватает любви. Это видно в каждом ее движении, в каждой позе: как она горбится, как сидит, косолапо вывернув ноги носками внутрь. И все же в ее неуклюжести есть что-то искреннее и сокровенное, словно ее хрупкое тело пытается удержать в себе некий крах или триумф.
– А что будет естественно? Может, музыка? – Она берет в руки гитару. – Сыграй что-нибудь.