Тысяча душ
Шрифт:
– До свиданья, mon ami, до свиданья!
– проводил его князь и, возвратясь, сел на прежнее место.
– Славная голова!
– продолжал он.
– И что за удивительный народ эти англичане, боже ты мой! Простой вот-с, например, машинист и, вдобавок еще, каждый вечер мертвецки пьян бывает; но этакой сметки, я вам говорю, хоть бы у первейшего негоцианта. Однако какое же собственно ваше, мой милый Яков Васильич, дело, скажите вы мне.
– Дело мое, ваше сиятельство, - начал Калинович, стараясь насильно улыбнуться, - как вы и тогда говорили, что Петербург хорошая для молодых людей школа.
–
– Слишком даже, - продолжал Калинович, - тогда, при первых свиданиях, мне совестно было сказать, но я теперь в очень незавидных обстоятельствах.
– Что ж, ваша литература, значит, плохо?
– спросил князь несколько насмешливым тоном.
Калинович с презрением улыбнулся.
– Что литература!
– возразил он.
– Наслаждаться одним вдохновением я не способен. Для меня это дело все-таки труд, и труд тяжелый, который мог бы только вознаграждаться порядочными деньгами; но и этого нет!
– Какие же деньги! Гроши, я думаю, какие-нибудь, помилуйте! Заниматься еще всем этим так, ну, для забавы, как занимались в мое время литераторы, чтоб убить время; но чтоб сделать из этого ремесло, фай - это неблаговидно даже!
– Что делать!
– возразил Калинович и снова продолжал: - Ученым сделаться время уж теперь для меня прошло, да и что бы могло повлечь это? Самая высшая точка, которой можно достигнуть, это профессорство.
Князь усмехнулся.
– Профессорство, по-моему, - начал он, пожимая плечами, - то же школьное учительство, с тою разве разницею, что предметы берутся, несколько пошире, и, наконец, что это за народ сами профессора! Они, я думаю, все из семинаристов. Их в дом порядочный, я думаю, пустить нельзя. По крайней мере я ни в Петербурге, ни в Москве в кругу нашего знакомства никогда их не встречал.
Калинович ничего на это не ответил.
– В гражданскую службу, - заговорил он, не поднимая потупленной головы, - тоже не пускают. Господин, к которому вот вы изволили давать мне письмо... я ходил к нему...
– Да, что же он?
– Отказал: мест нет.
– Это жаль! У него бы приятно было служить. Это превосходнейший человек.
– Отказал, - повторил Калинович, - и, что ужаснее всего, сознаешь еще пока в себе силы, способности кой-какие, наконец, это желание труда - и ничего не делаешь!.. Если б, кажется, имел я средства, и протекция открыла мне хоть какую-нибудь дорогу, я бы не остался сзади других.
– Кто ж в этом сомневается! Сомнения в этом нет... Однако нужно же что-нибудь придумать; нельзя же вам так оставаться... Очень бы мне хотелось что-нибудь сделать для вас, - произнес князь.
Калинович опять позамялся. Все черты лица его как бы углубились и придали ему знакомое нам страдальческое выражение.
– Я больше всего, ваше сиятельство, раскаиваюсь теперь в той ошибке, которую сделал, когда вы, по вашему расположению, намекали мне насчет mademoiselle Полины...
– проговорил он.
Князь взмахнул на него глазами. Подобный оборот разговора даже его удивил.
– Гм!
– произнес он и потупился, как бы чего-то устыдясь.
– Поошиблись, поошиблись...
– повторил он.
– Может быть, эту ошибку можно будет теперь поправить, -
– Гм! Теперь!
– повторил князь и, приставив палец ко лбу, закрыл глаза. Сотни мыслей, кажется, промелькнули в это время в его голове.
– Все ошибки поправлять трудно, а эту тем больше, - произнес он.
– При вашем содействии, может быть, это будет возможно, - проговорил Калинович.
– Возможно!
– повторил князь.
– Все в руце судеб, а шансов много потеряно... Ох, как много! Тогда у Полины была еще жива мать, между нами сказать, старуха капризная, скупая: значит, девушке, весьма естественно, хотелось освободиться из-под этой ферулы и вырваться из скучной провинциальной жизни. Теперь этого обстоятельства уж больше нет. Потом, я положительно знаю, что вы тогда ей нравились... но что и как теперь - богу ведомо. Помните стихи Пушкина: "Кто место в небе ей укажет, примолвя: там остановись? Кто сердцу, хоть и не юной, а все-таки девы скажет: люби одно, не изменись?" И, наконец, Петербург, боже мой! Как скоро узнает он, где и какие раки зимуют. Смотрите, какие генералы и флигель-адъютанты начинают увиваться...
– Я бы, конечно, ваше сиятельство, никогда не решился начинать этого разговора; но, сколько раз ни бывал в последнее время у mademoiselle Полины, она по-прежнему ко мне внимательна.
– Все это прекрасно, что вы бывали, и, значит, я не дурно сделал, что возобновил ваше знакомство; но дело теперь в том, мой любезнейший... если уж начинать говорить об этом серьезно, то прежде всего мы должны быть совершенно откровенны друг с другом, и я прямо начну с того, что и я, и mademoiselle Полина очень хорошо знаем, что у вас теперь на руках женщина... каким же это образом?.. Сами согласитесь...
Калинович нахмурился.
– Если это препятствие, ваше сиятельство, и существует, то я, конечно, предусмотрел и могу устранить его...
– проговорил он неполным голосом.
– Устранить, мой милейший Яков Васильич, можно различным образом, возразил князь.
– Я, как человек опытный в жизни, знаю, что бывает и так: я вот теперь женюсь на одной по расчету, а другую все-таки буду продолжать любить... бывает и это... Так?
– Меня еще Петербург, ваше сиятельство, не настолько испортил; тем больше, что в последние мои свидания я мог лучше узнать и оценить Полину.
– Девушка бесподобная - про это что говорить! Но во всяком случае, как женщина умная, самолюбивая и, может быть, даже несколько по характеру ревнивая, она, конечно, потребует полного отречения от старой привязанности. Я считаю себя обязанным поставить вам это первым условием: счастие Полины так же для меня близко и дорого, как бы счастие моей собственной дочери.
– Я очень это понимаю, ваше сиятельство!
– возразил Калинович.
– Да; теперь собственно насчет меня, - продолжал князь, вставая и притворяя дверь в комнату, - насчет моего участия, - продолжал он, садясь на прежнее место, - я хочу вас спросить: совершенно ли вы изволили выкинуть из вашей головы все эти студенческие замашки, которые в сущности одни только бредни, или нет? Вопрос этот для меня очень важен.