Тысяча и одна минута. Том 3

Ваненко Иван

«Да что,» говорит Грицко, «дело было страшное; не робок я, а и меня дрож проняла. Ударило двенадцать часов, поднялся вдруг ветер такой страшный, я думал дом своротит долой; вдруг навеяло в комнату до ста чертей, да какие все здоровенные, словно на подбор один к одному, учали они плясать, кувыркаться, потом к дверям приступать, лезут, ломятся, ка-бы не батог, мне бы с ними не справиться.

– Эге! подумали королевич Гай, да царевич Але, да сын Паши Сточубушного; нет, видно стара штука, что бы мы пошли стеречь твою Панну прекрасную; одна голова, сорвут с плеч, другая не выростит».

– Как же

теперь быть? говорит Грицку пан Медовичь.

«Да надобно идти на другую ночь!» За тем не сказал Грицко правды, что у него был другой умысел.

Идет опять пир горой у пана Медовича; а в пиру, вестимо, не долог день.

Зарделось-застыдилось красное солнышко, что надобно ему опускаться в море синее, целоваться с волною зыбучею. Зарумянилась Панна прекрасная, что надо ей прощаться с Грицком Гарбузком; он так умильно смотрел ей в очи ясные, что хоть и ни одного не вымолвил слова, а она как по писанному, прочла всю его думушку тайную.

Скатилось солнышко с неба ясного, опустился туман на сыру землю: вышла Панна прекрасная с пира пышного, пала грусть на сердце Грицке Гарбузку; не хотелось ему расстаться с Панной прекрасною; не пуля, видно, не калена стрела не ранят так сердце молодецкое, как ранят его очи прекрасные.

Встает пан Медовичь с своего места, кланяется своим дорогим гостям и ведет к ним такую речь: «Соколы мои ясные, молодцы прекрасные, наступает для вас тот урочный час, в который требуется вам показать свою ловкость и сметливость молодецкую. Кто из вас хочет стеречь в эту ночь мою Панну прекрасную, вашу невесту нареченную?

Королевичь Гай морщится, Царевич Але корчится, у Башлыка сына паши Сточубушного живот подвело. Обозвался один Грицко Гарбузок.

«Давай пан Медовичь, я один пойду. Буде не совладаю с силой нечистою, любо мне будет положить живот свой за Панну прекрасную, невесту мою нареченную.

Похвалил его пан Медовичь за речь удалую, поклонился за любовь к Панне прекрасной, и в другой раз повторил при всех свое обещание: не только отдать свою дочь милую Панну прекрасную, но и дать ей в приданое много добра всякого, и ожерелье зерна бурмитского, и запястья золотые с камнями самоцветными, и табун лучших коней, и стадо овец, и стадо волов, и всего, что идет на потребу житейскую.

Думают королевичь Гай и царевич Але и Башлык, сын Паши сточубушного: хороша-мыл твоя Панна прекрасная, милы твои ожерелья зерна бурмитского и запястья золотые с камнями самоцветными, а еще того лучше, коли своя голова цела на плечах.

Похождение тринадцатое

раскланялся Грицко с паном Медовичем и пошел на прежнюю половину дожидаться силы нечистой; он знал, что чорт ему больше не покажется; не его он стеречь сбирался, нет, он знал также, что в эту дверь ход в комнату Панны прекрасной. Вот для чего остался он в эту ночь. О, видно и Грицко наш малой себе на уме!..

Позаснули все в доме пана Медовича.

Сунулся-было чорт по старой привычке на лестницу, да вспомнил про Грицкин батог и пустился прочь, сломя голову; забежал только по дороге к женихам Панны прекрасной, Гаю королевичу, Але царевичу,

да Башлыку, сыну Паши Сточубушного, да так их с досады переделал, что стыдно было показаться на белый свет.

А что наш Грицко? Небось, скажете, сел да заснул по вчерашнему? Да, как бы не так; нет, видно и ему не до сна пришло!..

Кипит, бурлит, переливается кровь казацкая-молодецкая, ходит он по комнате, маится, сам точно на огне горит; подойдет к двери, посмотрит в замочную скважину, погладит свой темнорусый ус, покачает головою из стороны в сторону и опять пойдет ходить взад и вперед; кипит, бурлит, переливается кровь казацкая-молодецкая!..

Что же теперь делает Панночка? небось спит, скажете, сладким сном? Опять не угадали, люди добрые, какой уже тут сон красной девице, когда её сердце стучит громко, что молоток в кузнице, колыхается грудь белая, что волна на море.

Разделася Панна прекрасная, легла в постель пуховую; не спится ей, моей красавице; бродят у неё мысли, играют, что брага молодая, незаквашеная; так вот ей и мерещится, стоит Грицко у изголовья, да на нее поглядывает….. Стало ей как будто чего-то совестно; оборотила она к стене головку свою.

Горит на столе двурогий светец; то потускнет он, то блеснет ярком полымем, то задрожит на нем голубой огонь: и разные оттенки так по стене и рассыпаются; любуется ими Панна прекрасная; так, говорит, мелькает светится в очах моего жениха милого! И други.

Боюсь, испугаетесь, мои красавицы, закройте мою книжку покудова, дайте сердцу успокоиться; мне дух перевести! Если же хотите читать без устали, пропустите эту страничку: дело страшное; а буде вы упрямы, не послушливы, мои голубушки белые, делайте, что вам угодно, я низачто не ответчик: грех на вашей совести.

Вдруг…. пала на стену тень, не чудовища крылатого, не духа нечистого-рогатого, а тень доброго молодца, статного, высокого, перетянутого кушаком по стану гибкому.

Вскрикнула Панна прекрасная, оглянулася, стоит перед ней Грицко Гарбузок, на яву, не во сне и точно живой; стоит он, не шелохнется; хочет что-то сказать, губы двигаются, а рот не расскрывается; на силу-на-силу вымолвил.

Прости меня, Панна прекрасная! Я не думал обеспокоить-разбудить тебя; я думал, что ты почиваешь крепким сном, и пришел легонько полюбоваться на тебя, порадоваться, утешить свое сердце и уйти тихонько, как пришел. Смотрит Панна прекрасная, не верит, думает, ей все мерещится.

Не умел наш Грицко на одно колено становиться, говорить разные заморские эскузиции, а оба колени его подогнулися; упал он что сноп, перед постелью Панны прекрасной, схватил её руку белую, поднес к губам, ай, ай!.. Так вот, кажется, и хочет съесть, так губами и впивается, словно хочет всю кровь высосать! А сам говорит так жалостно, что у бедной Панночки чуть слезы не покапали.

«Али ты на меня рассердилася, Панна прекрасная, что не хочешь слова вымолвить, али я тебе не по нраву пришел?.. Не родиться-бы мне легче на белом свете, чем быть тебе не милу, заслужить твой гнев за свою провинность! Только лишь вели, сей час уйду и не покажусь тебе на глаза, пока не позволишь.»