Тысячеликая героиня: Женский архетип в мифологии и литературе

Татар Мария

Окружающая нас современная культура утверждает, что ценит любопытство, поощряет его и даже проповедует отчаянную жажду информации. Но так было не всегда – и уж точно не в те времена, когда эта черта ассоциировалась со взрослыми женщинами, сексуальными авантюристками XIX столетия, которые практически единолично создали новый жанр – роман о супружеской измене, роман адюльтера. Показательно, что «Фортуната и Хасинта» (1887) Бенито Переса Гальдоса – это, пожалуй, единственный канонический роман о супружеской измене XIX в., где в роли изменника выступает мужчина {221} .

221

Robert Gottlieb, "Harold Bloom Is Dead. But His 'Rage for Reading' Is Undiminished," The New York Times, January 23, 2021.

Это подтверждает и Симона де Бовуар: для женщины быть свободной значило быть неверной. Она пишет: «…только ложью и изменой она может доказать, что

никому не принадлежит как вещь…». Французская мыслительница обнаружила, что к 1900 г. измена стала общей темой литературы: такие изменницы, как Анна Каренина Толстого, Эмма Бовари Флобера и Эффи Брист Фонтане, неизменно чувствуют себя пленницами своего брака и жаждут вырваться за пределы дома и семейной жизни {222} . А герои-мужчины этого времени и этого литературного жанра, напротив, сплошь отважные искатели приключений – отважные, бесстрашные, энергичные и умные. Вспомните всех этих путешественников, искателей и революционеров из таких романов, как «С Земли на Луну» Жюля Верна (1865), «Граф Монте-Кристо» Александра Дюма (1844), «Повесть о двух городах» Чарльза Диккенса (1859) или «Моби Дик» Германа Мелвилла (1851).

222

Бовуар де С. Второй пол.

XIX в. подарил нам «роман адюльтера», но ознаменовался и расцветом другого жанра – «романа взросления». Именно этот жанр взяла на вооружение Луиза Мэй Олкотт, когда вознамерилась показать, что девочки обладают такой же, если не большей, творческой энергией, тягой к исследованию и социальной заинтересованностью, как и мальчики. Поскольку писать о смелых, целеустремленных женщинах было небезопасно, почему бы не прибегнуть к обходному маневру и не изобразить героических девочек со всем многообразием их забот и тревог, которые составляют более обширную социальную миссию? И кого же поставить во главу, как не Джо Марч – девочку, которая пытается проложить свой путь в этом мире через сочинительство?

Пишущие девочки, страстно борющиеся за достижение своих целей при помощи слов, состоят в близком литературном родстве с девочками-детективами, такими как Нэнси Дрю, которыми также движут любопытство и стремление к социальной справедливости. Как ни странно, в первой половине XX в. мир женских детективов переживал что-то вроде кризиса среднего возраста: в нем доминировали либо ловкие девушки-«сыщицы», либо проницательные старые девы (среди них мисс Климпсон писательницы Дороти Ли Сэйерс и мисс Марпл Агаты Кристи), наделенные всеми аллегорическими чертами Немезиды. Прежде чем мы обратимся к юным писательницам и «сыщицам», давайте разберем, какими были на протяжении веков взаимоотношения между женщинами и знанием, и вспомним некоторых библейских и мифологических женщин, которые хотели знать слишком много.

История английского слова curiosity («любопытство») сама по себе любопытна: на протяжении веков оно не раз резко меняло значение. «Оксфордский словарь английского языка» предваряет определение слова curious («любопытный») замечанием, что это понятие с давних пор обладало «многочисленными оттенками смысла». Учитывая, что любопытство стало характерной чертой определенного типа героини, имеет смысл рассмотреть эти разные значения. Одно из них, ныне устаревшее, сводится к следующему: «проявляющий заботу или старание, заботливый, прилежный, внимательный». А вот другое, существующее и теперь: «желающий увидеть или узнать; жаждущий научиться; пытливый, любознательный», – причем зачастую оно имеет слегка негативный оттенок.

Любопытство, кажется, всегда напрашивается на осуждение. «I loathe that low vice – curiosity» («Я презираю сей низкий порок – любопытство») [5] , – читаем у лорда Байрона в поэме «Дон Жуан» (1819). Это, конечно, было довольно иронично с его стороны, учитывая огласку, которую имели его эротические похождения, из-за чего одна любовница даже назвала его «безумным и дурным человеком, с которым опасно иметь дело» {223} . Столетие с лишним спустя французский социолог Мишель Фуко высказал свою мечту о «веке любопытства» и напомнил нам, что любопытство порождает «неравнодушие» и «заботу о том, что существует или могло бы существовать» {224} . Стоит взглянуть на этимологию этого слова, чтобы попытаться понять, почему любопытство стало восприниматься как черта одновременно ценная и конструктивная, но при этом сомнительная и опасная и почему мораль и религия постоянно меняют свое отношение к нему, оценивая его то со знаком плюс, то со знаком минус.

5

В самом известном русском переводе «Дон Жуана» (Т. Гнедич, 1964) эта строка звучит иначе и расходится с оригиналом: «Злословия порок всему виною!» – Прим. пер.

223

См. Joanne Hayle, Lord Byron and Lady Caroline Lamb: Mad, Bad and Dangerous to Know. The Passionate and Public Affair That Scandalised Regency England (self-pub., CreateSpace, 2016).

224

Michel Foucault, "The Masked Philosopher," interview with Christian Delacampagne, April 6, 1980,

в Foucault Live: Interviews, 1961–84 (Cambridge, MA: Semiotext(e), 1996), 302–7.

Для начала можно обратиться к мифу, записанному римским автором Гаем Юлием Гигином (род. в 64 г. до н. э.), который повествует о римской богине по имени Кура («Забота» или «Участие»), слепившей первого человека из глины (или земли – humus; этому слову родственны слова homo, то есть «человек», и humanus, что означает «человеческий»). Историю о Куре – сюжет, идущий вразрез с христианской традицией, в которой женщина играет роль второстепенного персонажа, в то время как мир творится Богом мужского рода, – взял на вооружение философ Мартин Хайдеггер. Хайдеггера особенно увлекло то, что Кура олицетворяла собой заботу в смысле «растворенности в мире», а также «преданности» {225} . Сегодня Кура забыта – как и значение «забота», «беспокойство», «участие» у слова curiosity: теперь оно воспринимается как устаревшее. Но это устаревшее значение выявляет парадокс, напоминая нам о том, что позитивная и созидательная забота может быстро обернуться излишне опекающей суетливостью и тревожной (или вызывающей тревогу) внимательностью. Стоит ли удивляться, что аллегорическое воплощение такой заботы – женщина?

225

Хайдеггер М. Бытие и время / пер. В. Бибихин. – М.: Академический проект, 2015.

В наши дни мы подразумеваем под словом curiosity («любопытство») именно «желание что-то узнать или чему-то научиться», но эту жажду, как отмечает «Оксфордский словарь английского языка», можно воспринимать по-разному: как «предосудительную», «нейтральную» или «хорошую». Обратите внимание: «хорошей» эта черта считается, если выражает стремление к знанию. Наше отношение к любопытству глубоко противоречиво: мы воспринимаем его и как назойливую зависимость, и как щедрую, искреннюю внимательность. Любопытство – проводник знания, но, как любое желание, оно может привести к чрезмерности и рискует превратиться в фаустовскую жажду знания, которую невозможно утолить. Подводя итог, можно сказать: понятие «любопытство» включает в себя заботу о других и стремление к знанию, но и то и другое может быть доведено до крайности, и тогда эти положительные свойства примут форму назойливой тяги, выходящей за рамки уместного и дозволенного. Кроме того, отрицательная окраска, которой обладает слово «любопытство» в обоих его значениях, подразумевает, что есть некая сила, определяющая, когда любопытство должно быть запретным, а когда, напротив, забота и интерес совершенно законны и естественны {226} .

226

Альберто Мангель исследует двойственное значение слова «любопытство» и отмечает, что, по мнению испанского лексикографа Коваррубиаса, оно «несет в себе как позитивный, так и негативный смысл. Позитивный, поскольку любопытный ко всему проявляет внимание; а негативный, потому что он прилагает все силы к детальному исследованию вещей, тщательно скрытых, не предназначенных для посторонних глаз и несущественных». См. Мангель А. Curiositas: Любопытство / пер. А. Захаревич. – М.: ИД Ивана Лимбаха, 2017.

Наши культурные истории о любопытстве и знании также имеют двойственный характер: оценки того, что значит иметь пытливый ум, в них отчетливо расходятся по половому признаку. Когда Аристотель провозгласил, что «все люди от природы стремятся к знанию», он заложил основу убеждения, что жажда знаний может вести к чему-то хорошему – особенно если это касается научного знания {227} . Но есть вещи, недоступные человеческому пониманию, и французский богослов XII в. Бернард Клервоский одним из первых обозначил границы любопытства в его социальной форме: «Иные хотят знать ради самого только знания, что есть скандальное любопытство». «Скандальное любопытство» (turpis curiositas на латыни, что означает позорное, постыдное, презренное любопытство) здесь подразумевает «возмутительное», но предполагает и другое значение: провоцирующее скандалы, побуждающее совать нос не в свои дела и проявлять назойливый интерес к чужой жизни {228} .

227

Аристотель. Метафизика / пер. А. Кубицкий. – М.: Азбука, 2022.

228

Антология средневековой мысли: Теология и философия европейского Средневековья. В 2 т. Т. 1. – СПб.: РХГИ, 2001.

Пандора открывает свой кувшин, а Ева вкушает плод с Древа познания

Женское настойчивое и создающее проблемы стремление к знанию проявляется как нельзя более ярко в историях о Пандоре и Еве – двух женщинах, чье интеллектуальное любопытство подталкивает их к греховному поступку, из-за которого в мир приходят зло и несчастье. В этих поучительных сказаниях любопытство представлено в негативном, даже уничижительном свете: они дают понять, что если любопытство проявляет женщина, эти порывы нужно сдерживать.