Тюремные дневники, или Письма к жене
Шрифт:
«Беги, я тебя застрелю! Все равно до суда не доживешь! Ты моего друга убил!»
— Я ты чего?
— Ах, ты, сука, думаю. И ломанулся!
— Ну, и чего он? Стрелял?
— Нет. Пиздить опять начал. Понтовался он. А я-то не понтуюсь!
— А дальше?
— Дальше суд был. Мне десять лет строгого, подельнику — пятнадцать. Этот приговор потом отменили «за мягкостью» и пересмотрели. Мне — без изменения, а подельнику — вышку. Он полтора года на Бутырке в шестом коридоре просидел, вышки ждал, пока Ельцин мораторий на смертную казнь не ввел. И ему вышак на пятнадцать лет заменили. Это тогда максимум был. В газетах потом
— И что он, так до сих пор и сидит?
— Да. Но у него крыша там, в шестом коридоре, поехала. К нему мать на свиданку приезжает, а он ей говорит: «Мама! А меня что, убить собираются? Меня ведь обязательно убьют!» Она ему: «Ты что, сынок? С ума сошел?» Ну, в общем, конкретно крышу сорвало. А в тот день, когда ему вышку дали, у его отца как раз день рождения был, прикинь, пятьдесят лет. Юбилей. Ну, конечно, какое там празднование!
Так, сели узким кругом… А мусора под окно подъехали и прямо в окно из ракетницы выстрелили. У них квартира трехкомнатная была — полквартиры сгорело. В натуре. Племянница там маленькая, дошкольница еще — ожоги какой-то степени получила. В больнице потом лежала.
Прямо в открытую, на мусорской машине подъехали, не скрываясь.
— А потом тебя в этот Ульяновск отправили?
— Да. Специально выбирали, где самый плохой режим. Я когда туда ехал, я в столыпине единственный москвич был. А все остальные — семнадцать человек — местные. Ну, едем, они начинают: да москвичи все чуть ли не пидорасы… да мы!.. Все такие блатные! Потом стали за 41-ую статью разговаривать.
— Что это за статья?
— Когда в лагерь приезжаешь, тебя заставляют подписывать бумагу, что ты согласен работать два часа в неделю на благоустройство лагеря. Это 41-ая статья. Сейчас — 106-ая. Ну, в общем, решили, что никто подписывать не будет. Это не по понятиям.
Ну, приводят — я в отказ. Меня в карцер и начинают бить. А остальные все в тот же день подписали! Сразу же. А я-то не знаю! Мы же договорились!
«Никто не подпишет!» В общем, пиздили меня целую неделю, потом кум вызывает:
«Будешь подписывать?» — «Нет!» Ну, опять пиздить. Я все равно:
«Нет — и все!»
Тогда они приковывают меня к батарее наручниками, спускают штаны, кум говорит: «Ну, в общем, или подписываешь и в зону нормальным мужиком пойдешь, или опустим тебя сейчас — и опущенным пойдешь!» Ну, тут уж куда деваться…
— И долго ты просидел?
— Всего?
— Ну да.
— Семь с половиной лет. В тюрьме три, в Ульяновске два и в Стенькино под Рязанью — два с половиной. Ну, в Стенькино я уже как на курорте жил. Отдыхал.
— А чего ж так долго не переводился?
— Три раза запрос на меня приходил, а хозяин отказывал. Потом только, когда хозяин сменился, меня перевели. И то в обмен на какого-то бедолагу. Он в Ульяновск поехал. Мне потом пацаны в Стенькино сказали, что один тут вместо тебя поехал. Ну, уж, говорю, извините! Тут уж на чей хуй муха сядет! (Кому повезет.) Стенькино мне после Ульяновска вообще каким-то раем показалось! Режим свободный, на волю звонить можно… Жена несколько раз на свиданку приезжала. Она у меня самая красивая! Я таких, как она, вообще никогда не видел!
— А чего ты вообще видел? Ты же всю жизнь в тюрьме просидел! — хладнокровно замечает Витя. — Тоже мне, знаток женщин!
Между ними начинается
Белый листок бумаги, лежащий на костиной шконке — ответ Мосгорсуда на кассационную жалобу — выглядит так мирно, словно и не содержит в себе ничего особенного. А на меня вид этой бумаги производит действие медузиной головы. Фактически это билет в ад, в мир иной.
В мир мордовских болот и мордовских лагерей. Столыпинских вагонов и колючей проволоки. Дубинок охраны и рвущихся с поводков, захлебывающихся в лае овчарок. Все в этом мире загадочно: и люди, и действия. Люди — это те самые люди-камни, которые когда-то сеял Девкалион и которые, назло волшебству, как были камнями, так и остались ими. Действия этих людей — каменные осколки, такие же холодные, бездушные и бессмысленно-жестокие.
Мне снова вспоминаются рассказ Кости про ульяновский карцер, и я впервые в жизни начинаю молиться: «Господи! Помоги ему! Сделай так, чтобы он вернулся! Пусть его дождется жена. Пусть у него вообще все будет хорошо. Ты же видишь все, Господи! Он не злодей, у него доброе сердце. Да, он согрешил, оступился, совершил ошибку. Но разве он не достаточно уже за нее заплатил? Всей своей загубленной жизнью, искалеченной судьбой! Что он, действительно, видел? Пожалей его, Господи! Не оставляй его! Прости! Спаси!!»
10 мая, суббота
Совершенно невероятное событие! Праздник. День. Вся камера спит.
Вдруг лязгает ключ, дверь открывается и в хату, с матрасом под мышкой, заходит новенький. Все просыпаются.
— Можно войти?
— Да конечно! — сразу же подключается Костя. — Клади тут свои вещи, проходи к столу.
Тот снимает ботинки и босиком в одних носках идет к столу.
— У тебя тапочки есть?
— Нет.
— А ты охуел? Зачем же ты разулся?!
Новенький возвращается к двери, суетливо обувается и опять садится за стол. Торопливо выкладывает на стол пакет чая.
— Вот чай у меня есть.
— Да у нас тут чая на всю тюрьму хватит! — добродушно шутит Костя. — С воли?
— Да.
— А статья какая?
Тот начинает рассказывать о себе. Статья такая-то. Зовут Леша, двадцать восемь лет, не москвич.
— Когда я служил в милиции…
Все переглядываются. Потом Костя осторожно спрашивает:
— Так ты что, в милиции служил?
— Ну, да!
— А кем?
— Гаишником.
— А звание у тебя какое?
— Рядовой.
— Ну, Леш, попал ты как хуй в рукомойник! Это не БС-ная хата!
(БС — бывшие сотрудники).
— Как не БС-ная?!
— Ты охуел? У меня вообще особый режим! А в соседней хате вор сидит. Ты в ад попал!
Костя встает, идет к тормозам и начинает в них изо всех сил колотить и вызывать коридорного. Андрей тем временем начинает допрос.
— Значит, людей обирал? Меня так же вот останавливали, такие вот хуесосы. А вот представь: я еду, а ты меня останавливаешь. Сколько бы ты с меня взял? Штуку, наверное? Не меньше?
— Ну… это же зависит от того, за что остановил… Да и я вообще потом в метро в основном работал! Ну, смотрел там, чтобы не торговали ничем.