Тюремный романс

Денисов Вячеслав Юрьевич

– Нет. – Кормухин пожал плечами. – Он убит.

И уставился на допрашиваемого. Однако тот сидел с взъерошенными от постоянного лежания волосами и наркоманским взглядом смотрел в зарешеченное окно. Курил, распространяя по кабинету смесь аромата хорошего мыла и кислой капусты, и молчал.

– Убит ножом в сердце. Для груза к его ноге была привязана металлическая кровать, и он был сброшен в Терновку. Там, за мостом, вы знаете?

– Вы хотите, чтобы я вам помог и в этом? – всезнающе вздохнул Сашка, ткнув окурок в обрезанную, зачумленную тысячами бычков банку из-под кофе. – Я могу.

– Конечно, – оживился Кормухин. – Это по-нашему. По-прокурорски. По-человечески, в конце концов.

– Убедили. –

Пермяков уложил локти на стол. – Я вам помогу. Это не я. Вот если бы это сделал я, тогда Вячеслав Петрович плавал бы по Терновке, как какашка.

– Почему?

– Нары не тонут. А других кроватей тут нет.

– Бросьте… – разочарованно покривился «важняк». – Мне говорили, что вы серьезный человек.

– Вас не обманывали. – Пермяков скосил взгляд на рукав пиджака следователя, из-под обреза которого виднелись золотые квадратные «Сейко».

– Никто не утверждает, что смерть Рожина – дело ваших рук.

– Почему бы не настоять на этом? – Сашка потянулся всем телом и закинул назад голову. Последние слова он произносил уже в какой-то сладостной истоме. – Вам в последнее время так прет, так прет…

Кормухин понимал, что заместитель транспортного прокурора валяет ваньку, однако ничего не мог с этим поделать. Это не Пермяков выступил автором ситуации, поэтому нечего с него спрашивать. Следователь был убежден, что человек напротив него взял взятку, но приходилось смиряться с тем, что этот человек будет издеваться над ним, как матерый бандюк. Досада Кормухина накапливалась по мере того, как к нему стало приходить понимание простого факта – арестант и поопытнее него, и потверже нравом. Колоть такого – все равно что колоть вора старых кровей. Не этих, фанерных, которых коронует в тюрьмах пара таких же обкуренных отморозков, а настоящего «шестидесятника», отрицающего семью, наркотики, предательство, кровь и закон.

И он стал понимать, что дело, на которое он рассчитывал как на «именное», обещающее известность и уважение, на самом деле обещает неприятности. Жаль, что он не стал догадываться об этом в тот момент, когда Старик – областной прокурор – вручал ему тонкую серую папочку и говорил о том, что очень надеется на его ответственность.

Был бы Кормухин еще догадливее, он бы понял наверняка, почему Старик вручил дело именно ему. Однако пока прозрение «важняка» остановилось на полпути и вместо просветления сгущало в голове тучи.

– Пермяков, Рожин в своем заявлении писал, что является другом Виталия Кускова, который был арестован в связи с подозрением в причастности к убийству Ефикова. И он подписался под протоколом, в котором черным по белому написано, что, когда он приехал к вам с целью узнать дальнейшую судьбу Кускова, вы стали оказывать на него давление и делать предложения, от которых настоящий друг арестованного никогда не откажется. Вы обозначили цену за освобождение Кускова, но таких денег у Рожина не нашлось. И тогда Рожин, полагая, что является свидетелем нечистоплотного следствия, обратился в Управление по борьбе с организованной преступностью с соответствующим заявлением. Мне нужно объяснять, что произошло дальше? В законе об оперативно-розыскной деятельности это называется «оперативным экспериментом», Пермяков. Экспериментом, в котором вы подтвердили подозрения относительно себя. Рожину ничего не было нужно, кроме правды.

– Синим по серому, – Пермяков зевнул.

Кормухин наморщился так, что казалось – еще секунда, и кожа на его лбу лопнет.

– Чего?..

– Я говорю – не черным по белому, а синим по серому. Бланки протоколов серы, а не белы. А что касается последнего, тут вы, безусловно, правы. Ему теперь точно ничего не нужно. А вообще у меня сейчас

случится приступ от изумления над недалекостью следствия по моему делу. Только человек с ограниченными умственными способностями не может понять обратную – от имеющейся у следствия – причинно-следственную связь между провокацией дачи мне взятки и смертью Рожина. Вы на самом деле не догадываетесь о том, что человека использовали по назначению, а потом «слили» как отработанный и опасный материал?

Говоря это, Пермякову очень хотелось постучать по наморщенному лбу Кормухина, он даже непроизвольно поднял сжатую в кулак руку, но, понятно, этого не сделал. Однако его движения были столь откровенны, что «важняк» подался назад.

– Вы вот, Кормухин, сидите сейчас передо мной и всерьез стремитесь доказать мне факт взятки. А за что? За то, что Кусков оказался на свободе? Но ведь это, простите, не я Кускова освобождал, а судья! Отчего же вы в Генпрокуратуру не обратились для того, чтобы водворить в СИЗО судью Левенца? Плюс к этому пытаетесь доказать еще и такую бредятину, как убийство опасного свидетеля посредством использования оставшихся на воле подельников… – Легкие Пермякова сдавила боль от пяти почти подряд выкуренных сигарет. – А потому признайтесь, Кормухин: вы по утрам аминазином не балуетесь?

Он кашлял, и ему было совершенно безразлично, что со злостью в голосе отвечает ему Кормухин. Наверняка что-нибудь обидное. А чего еще ждать после «аминазина по утрам»?

Дотянувшись до пластмассовой урны – единственного, что в этом кабинете не было прикручено к полу, он поднял в знак извинения ладонь и проплевался в урну.

– Простите, Кормухин… – вытирая губы полой рубашки, выдавил Сашка. И тут же уточнил: – Это я про плев.

Кормухин брезгливо убрал со стола руки. Дождавшись, пока заместитель транспортного прокурора приведет себя в порядок, он скользнул рукой в портфель из плащовки – один из тех, что модны ныне у риелторов и банковских клерков, – и вынул из его внутренних складок диктофон. Так же молча поставил аппарат на столешницу, нажал кнопку воспроизведения, после чего откинулся боком к стене. В кабинете для допросов следственного изолятора откинуться назад нельзя. У табуретов нет спинок. Даже у тех, которые стоят за столом.

– Как мне помочь Кускову? Понимаете, Александр Иванович, это друг мой, кореш мой по детству. У меня сердце на куски разрывается от боли. – Этот голос показался Сашке очень похожим на голос того, чье сердце ныне было разорвано без всяких аллегорий.

– Как подумаю, что я – здесь, а он – там…

– А вы поменьше об этом думайте. – Этот голос Пермяков узнал сразу. Он стал догадываться об этом еще тогда, когда было произнесено имя. Однако «Александр Иванович» не «Владислав Аристархович». Могла быть и ошибка. Но она не состоялась. Из динамика диктофона до Пермякова доносился его собственный голос.

– Я ни спать, ни есть не могу.

– Надо себя заставлять. И все в порядке будет.

– Да в каком порядке, Александр Иванович?! Виталий на тюрьме гниет, а ему еще и «мокруху» шьют! Это – порядок?!

– «Шьют» – это, очевидно, ко мне? Уважительно, да?

– Вырвалось, – виновато признался голос Рожина.

– Так ворота покрепче закрывайте, – посоветовал голос Пермякова. – Чтобы ничего не вырывалось. Чего вы от меня хотите?