Тюремщик

Гарина Дия

И консул, сидящий на троне, – прежний. Квентин Арпад. Он почти не изменился. Даже седины в висках заметно не было. Возможно, виной этому природный светло-пепельный цвет его густой не по возрасту шевелюры. Морщин тоже добавилось не слишком. И глаза… Дэмьен хорошо помнил выражение этих глаз, когда мудрый и справедливый консул выпускал в него пули одну за одной. Вот и сейчас Квентин Арпад смотрел так, будто вместо зрачков у него лазерные прицелы. В общем все было по-старому.

А вот вооруженная охрана вдоль стен и три (!) видеокамеры – это что-то новенькое. Так же, как и два человека, сидящие рядом с консулом. Вернее, они тоже были

старые – около шестидесяти. Но то, что им позволено здесь находиться… Раньше на своем возвышении за массивным столом консул восседал в гордом одиночестве. Все остальные располагались в зависимости от ранга на ступенях, плотно заставленных креслами, которые были куда богаче консульского. Кажется, тоже из Лувра.

Так было раньше, а теперь… Слева от консула, сложив холеные руки в молитвенном жесте, сидел епископ. Как полагается, в белой мантии и шапочке, с большим золотым шаром – символом Единого на массивной цепи. Дэмьен не помнил этого человека и знакомиться желания не испытывал. Хотя то, что консул позволил главе церкви Единого присутствовать на их встрече… Вообще-то Дэм полагал, что консул будет один. Хотя третий участник аудиенции вопросов не вызывал.

Государственный изменник взглянул на первого министра Города, и сердце защемило сильнее, чем раненое плечо. Так мог бы выглядеть отец, будь он жив. Бертран Тюремщик родился позже отца Дэмьена ровно на четыре минуты, и это решило его судьбу. По закону рода Тюремщиков главой дома и первым министром становится младший сын, а не старший, как принято в других высших домах. Именно поэтому дядя Бертран сидит по правую руку от консула, а отец…

– На колени!

Слегка надтреснутый, но все еще сильный голос Квентина Арпада прозвучал впечатляюще. «И все-таки в этом зале прекрасная акустика, – невпопад подумалось Дэмьену, прежде чем до него дошел смысл вроде бы простого приказа. – На колени? Он сказал «на колени?!»

За год, который Дэму пришлось провести в Пасмурной зоне, он слышал о консуле Квентине много самого разного. Одни утверждали, что правитель благодаря постоянному приему экса превратился в совершенную развалину, другие – что, напротив, вернул себе молодость. Что держит наместников в ежовых рукавицах и что дает им слишком много воли… Что всеми силами противится прогрессу и что тратит баснословные средства на поиски Потерянной библиотеки… Говорили о жесткости и упрямстве, о переменчивости настроений, о тяге к роскоши… Но ни один даже самый грязный язык не называл его злобствующим самодуром.

Дэмьен назвал.

Терять ему было совершенно нечего. И потому Дэм, справедливо опасаясь, что его могут заткнуть в любой момент, быстро изложил свои взгляды на «негативные изменения во внутренней и внешней политике, а также очевидную смену формы правления с конституционной монархии на самую откровенную низкопробную диктатуру». Чувствуя прилив адреналина и подступающий кайф, он минут пять раскладывал по полочкам все ошибки и промахи кабинета министров и лично хайсита консула.

«Кажется, я становлюсь похожим на этого мальчишку-библиотекаря, – подумал Дэм, завершая свою пламенную речь особенно критическим пассажем. – Интересно, справедливый консул пристрелит меня сразу или сначала прикажет поставить на колени?»

Когда волна адреналина схлынула и кайф перестал туманить глаза, Дэм увидел наконец, какую реакцию возымело его выступление. Лицо незнакомого епископа приобрело красно-кирпичный цвет, особенно выделяющийся

на фоне белых одеяний. Дядя Бертран побледнел и закатил глаза к потолку. Дэм мог бы поклясться, что слышит его возмущенный возглас: «Что ты творишь, идиот!» Тут Дэмьену стало не по себе от мысли, что он зашел слишком далеко, и теперь из-за него пострадает весь дом Тюремщиков. А ведь дядя не только официально усыновил Дэма после смерти родителей, но и вовсе не делал различий между приемышем и родными детьми. И вот как Дэмьен отблагодарил его…

– Такой же наглец, как и одиннадцать лет назад, верно, Бертран? – вопреки предположениям Дэма лицо консула выражало лишь легкое любопытство.

– Боюсь, он стал еще наглее, хайсит.

Кажется, дядя слегка успокоился, видя, что консул не бьется в припадке ярости.

– Но ведь это хороший признак, верно? – правитель вопросительно поднял бровь. – Как скоро ты сможешь оценить его состояние, Бертран?

– Думаю, ночи будет достаточно.

– Хорошо. Надеюсь, завтра все закончится, мой старый друг.

– Если только… – Бертран смотрел куда угодно, только не на Дэма. – Если только он согласится.

В отличие от дяди, консул глаз с государственного изменника не спускал, и потому Дэмьен заметил, как застарелая ненависть затянула их темно-серой поволокой. Впрочем, это могло лишь показаться из-за мигания огромных люстр. Похоже, в Циркусе опять начались перебои с электричеством.

– Дэмьен Тюремщик, – консул поднял со стола какой-то документ и махнул им в сторону Дэма. – Это подписанный мною одиннадцать лет назад смертный приговор за государственную измену. Твой приговор. А вот это…

Консул медленно вынул из папки другую бумагу.

– А вот это помилование, которое я еще не подписал. Твое помилование. И только тебе решать, поставлю ли я под ним свою подпись или нет.

– Не стоит делать из Циркуса цирк, хайсит консул! – фыркнул «такой же наглец». – Скажите просто, чего вы от меня хотите?

Квентин Арпад переглянулся с первым министром и разрешающе кивнул.

– Мы хотим, – громко и отчетливо произнес Бертран Тюремщик, – чтобы ты выполнил долг, возложенный на наш род со времен Первого консула. Если ты готов, разумеется. Так ты готов?

Дэмьен молчал, пытаясь осознать услышанное. Нет, каждое слово было сказано на общем и имело абсолютно конкретный смысл. Но фразу целиком переварить никак не удавалось, и вместо ответа с языка срывались лишь вопросы:

– Почему сейчас? Ты болен, дядя? А как же Марк? Оливер? Почему не они? Почему я?

Дэмьен впился в дядю взглядом, пытаясь отыскать признаки поразившего того недуга. На какой-то момент окружающие перестали для них существовать, оставляя двух Тюремщиков наедине в огромном зале.

Бертран тяжело вздохнул и начал пояснения:

– Я не болен, Дэм. Но моя Камера… Она ведет себя очень странно. Месяца три назад я обнаружил на ней первые трещины. И теперь с каждым днем прибавляются новые и ширятся старые. Боюсь, что совсем скоро я не смогу удержать его. И тогда…

– И тогда он выйдет, а ты…

– А я уйду. Даже если забыть о том, что я не смогу до конца исполнить наш великий долг… Честно говоря, я пока не готов умирать, да еще таким скверным способом.

Дэмьена начало ощутимо потряхивать, а Пустота в Комнате завыла в томительном предвкушении. Неужели этому суждено свершиться? Неужели… Однако оставшиеся вопросы все еще не давали поверить в чудо.