Тюрьма
Шрифт:
Андрей Николаевич качает головой:
— Лечили там, а крякнул здесь. На них повесят.
— На ни-их?..— говорит Зураб. — Ничего им не будет. Видал прокурора? Он и статью писателя не знал, в больничную палату вперся… Да хотя бы в камеру на больничке — в пальто! Его только в бане держать. Мойщиком. Будь спокоен, они не таких жмуриков списывали.
— А Ольгу Васильевну кто спишет? — говорит Андрей Николаевич.— Видал, как она сюда прибежала, как тут… Или думаешь, она простит куму т а к о г о жмурика?
— А почему я за нее должен думать? — говорит Зураб.— И Петерсу она зачем? Скажу тебе правду,
— Чтоб из-за такой суки,— говорит Коля,— из-за такого жмурика такие заходы?.. И кум не станет руки пачкать— отработанное дерьмо.
— Эх,— говорит Зураб,— пошли, Ося, вместе, нам и без ваших переживаний… Конечно, жалко мужика, помер, а всего сорок лет. Судьба такая. А кто из них кому… Нет, не хочу в больничке, посадили в тюрьму, и надо сидеть в тюрьме, не в богадельне. Хотя с тобой Андрей Николаич, я бы еще поговорил, и с Вадимом… Да и Ося человек…
— Погодите,— говорю,— какой номер у этой хаты?
— Четыреста восьмой,— говорит Зураб,— не разглядел, как заводили? Самая-самая тут…
— Так вы… Борю Бедарева знаете?.. Коля! Помнишь Борю Бедарева?
— Я тебя предупреждал, Вадим,— говорит Коля,— или я не успел?.. Кумовская мразь…
Грохнула кормушка. Откинулась.
— Полухин! — женский голос.
Подхожу. Высунулся в коридор. Пухленькая мордашка. Накрашенные глазки. В форме. В руках раскрытый журнал. Листает.
— Полухин? Распишись, продление тебе.
— Какое продление?
— Генеральный продлил. На доследование, до… двадцать третьего декабря.
— Как… декабря — август на дворе?
— А так. Два месяца за судом и три за генеральным.. Расписывайся.
— Дай почитаю.
— Нечего читать… В журнале распишись.
— Пока не прочту — не будут расписываться.
— Да читай! Грамотный! Если каждый станет…
Бланк… Ничего не могу понять… Верно: «23 декабря…» Подпись: «Генеральный прокурор…»
Кормушка брякнула.
— Что такое, Вадим? — Коля Шмаков.
— До конца декабря. Продлили. Доследование.
— Я сказал тебе — тормознут! Ну, суки…
— Погоди…— говорю, а сам думаю: хорошо, я не один, на миру и смерть красна, не показать бы виду, такая тоска и сердце шлепнулось в желудок, стучит в неподходящем месте…— Продлили и продлили. Притормозимся… Это вы о Боре Бедареве говорили? Он… умер?
4
Первая моя процедура. За молоко-мясо здесь расплачиваются собственной шкурой. Курс уколов. Зачем они мне? А, жалко, что ли! Хотя, мужики говорят, если месяц колют, с и д е т ь не будешь, задница синяя. Тут не церемонятся.
Высокая, стройная, сверкающий халат, как натянутая перчатка, голубые глаза, длинные намазанные ресницы, лицо холодное, без улыбки. С такой не пошутишь.
— Что ж вам, давление не мерили?
— Нет,— говорю.
— Садитесь.
Окна без намордников, так светло, что и на решетку не обращаешь внимания, будто нету. Сколько оказывается света, воздуха, когда окна не загорожены!
— Отойдите от окна, сказано — садитесь!
—
— Кто вам назначил?.. Ничего не пойму!.. Полухин?.. Вадим Полухин?..
Сажусь у столика со сверкающими инструментами. Она глядит на меня: широко раскрытые глаза наполняются слезами, она сморгнула, ресницы потекли, схватилась за грудь…
— Что с вами? — говорю.
Она стремительно поднимается, обходит меня, идет к двери. Щелкнул замок. Возвращается. Садится.
— Он умер, Полухин. Вы знаете… он… умер!
— Мне сказали. Вчера. В камере.
— Как же это, Полухин? Вы с ним… он мне говорил, говорил… Он…
— Это инфаркт, да?
— Зачем он ушел из больницы?! Еще бы неделю, десять дней!.. Он убил себя, когда встал и…
— Он пришел к вам, Ольга Васильевна, он хотел вас видеть, он верил только вам…
— Из-за меня! Все из-за меня!..
По лицу ползут синие полосы, она не вытирает глаз, губы опухли…
— Он вас очень любил, Ольга Васильевна, он рассказывал мне о… Уходите отсюда. Он не хотел, чтобы вы…
— Какие он писал письма, Полухин!
— Да,— говорю,— я знаю.
Лицо залито слезами, она по-бабьи всхлипывает:
— Радость моя,— шепчет она,— пишу тебе последний раз, нету у меня больше сил. Если мы не можем быть вместе, вдвоем, только вдвоем, я не могу жить. И не хочу жить… Он не хотел жить, Полухин!.. С самого начала, когда я тебя увидел, когда я нашел тебя, а ты меня, — шепчет и шепчет она, глотая слезы, — я живу только тобой, я помню каждую встречу, твои губы, твои руки, я не могу… д е л и т ь тебя, понимаешь? Не могу, не хочу и не буду. И жить больше не могу. Прости меня и не забывай обо мне. Тебе последнее дыханье и… и мысль последнюю мою… Что это, а, Полухин?
— Да,— говорю,— он вас очень…
— Я думала, он будет жить, я бы все смогла!
Он был… Б ы л ! Такой сильный, такой…
— Уходите, Ольга Васильевна, это все, что вам теперь остается.
Смотрит на меня. Мне кажется, она только теперь меня увидела. Глаза высыхают… Да, можно поверить тому, что о ней рассказывали: если в руке у нее будет скальпель, она способна…
— Вы много знаете, Полухин, а я пока здесь.
Все это бред и литература, думаю. Но срок у меня катит и в том великое преимущество перед теми, для кого время ничего не значит. Мне каждый лишний час — подарок. Открытые окна, воздух, светлая комната, несчастная женщина с синими потеками на холодном красивом лице…
— Такое бывает нечасто, Ольга Васильевна,— говорю,— то, что случилось с вами, большая редкость, не каждому посчастливится. Не забывайте о нем.
Еще какое-то мгновение она смотрит на меня. Потом встает и отпирает дверь.
— Я вас вызову…
5
Мы! только вернулись с прогулки. Вдвоем гуляли, с Зурабом. Кипит в мужике кровь, все ему интересно, любопытно, веселый, остроумный, живой… Да и психушку сочинил себе, скорей, для развлечения, поиграть охота, силы попробовать — кто кого оставит в дураках… Неужели совсем не г о н и т ? Откуда мне знать, думаю, разве поймешь человека за два-три дня?