Тюрьма

Светов Феликс

Наконец — «Выходи!» За столом конвой — двое в тулупах. Мороз! И нас двое —еще один мятый. «А что у него с рукой, откуда повязка?» — «Не знаю», — говорит мент. «Дома порезал», — говорит мятый. «Справка, — говорит конвой.— Нет?» Встают — здоровые, в тулупах: «Без справки — не повезем». Ушли. И нас обратно, по хатам. Еще один день — мой! И снова — «Выходи!» Из соседней камеры — толпа. «Очки отдайте! — И так хорош.— Без очков — не поеду! — Да отдай ему…» Без очков было лучше, теперь все вижу: с ними ехать? Обросшие, корявые, грязные, из котла… Да ведь и я такой же— за неделю! Воронок вплотную к дверям, только вдохнул мороза со снежком, а там уже

сидят, набили, двинулись — и по всему городу, по судам, по райотделам, и решетку не отодвинуть, а все набивают, набивают… «Есть закурить? — Есть…» На чьи-то колени, на мои еще кто-то… «Пожевать не найдешь, с утра в суде…» — молодой, голова бритая, спокойный, один сидит, вольно, никто не претендует.— «Картошка вареная. — Картошка! Где ж ты ее сварил? — Из дома.— Не откажусь». И еще один тянет грязную лапу. «Все», — говорю… Сдавили, валимся туда-сюда. «Ты не из прокуратуры — очки?» — глаза злые, за картошку надулся, что не дал. «Пошел ты на…» — говорю. Тихо в воронке, только встряхивает. Бритая голова глядит на меня, мол чит. Потом берет за полу куртки: «Ты, мужик, видать, впервой, запомни и не забывай: здесь такое не полагается, попадешь в непонятное». Запомню. Не забуду…

— ..это первое, понял? Сперва осмотрись, торопиться нам теперь — куда? Это я тебе, Лёха, а то у вас, у книголюбов, спешка, а там так влипнешь, не отмоешься. Это тебе не участковый. Ни к кому первый не лезь, в их дела не встревай, будет место — сами дадут, не проси, а нет — матрас на пол, сиди тихонько, приглядывайся — сечешь? Чай предложат или что — нет, мол, мотор барахлит — понял? Им только зацепить! Загонят под щконку — слух по всей тюрьме, хоть и не было ничего, не оправдаешься. А если особо настырный — бей первый, не жди, они это понимают, да у тебя другого хода нету…

Такая тоска у Лёхи в глазах, а Крючков давит и давит.

— А ты, — это мне, — уши не развешивай, лапшегоны, ни одному слову не верь, здесь никто правды не скажет, слушай, а сам про себя мотай —он выкупится. Не сегодня, завтра выкупится, на вранье поймаешь — куда он денется? И учти, запомни: в каждой хате — кумовской, это точно, хорошо, один, а на общаке их полно, да и на спецу, они один другого жрут — кумовские, им обязательно спровадить лишнего — он и на него стучит, а тут вся игра, а у тебя точно свой будет, я тебя вижу, понял, мне говорить не надо — кто ты такой видать!..

Открылась дверь — еще одного втолкнули: здоровый, длинный, с мешком, ни на кого не глядит, а сразу усмотрел место, сел, мешок кинул в ноги.

— Птица, — говорит Крючков.— Слышь, земляк, покурим?

— Свои кури, — длинный и не посмотрел на него.

Молчим. Слинял Крючков, подходит к двери — ногой!

— Чего надо? — из коридора.

— Давай в баню, командир, заждались!

— Я тебя счас попарю!..

Ты ж сам говорил — не спеши, куда лезешь?.. Никого не надо слушать, никому нельзя верить, и себе — нельзя…

А вокруг нового — шакалы, слух напряжен, все напряжено, ловлю сквозь гул:

— Какая ходка?

— Шестая.

— Ууу… Долго гулял?

— Неделю.

— Статья?

— Сто сорок шестая…

— Это что? — спрашиваю Крючкова.

— Разбой. Говорю — птица, а тут мелюзга: чердачники, за карман, бакланы, добрый вечер, да этот наш книголюб…

Глубокая ночь, а сна нет, или отоспался за неделю? Что тут сон, а что явь; дым, вонь — явь или сон? Разбой, карман, добрый вечер, сухой закон, комплект Достоевского, главврач льет коньяк мимо фужера — неужто

явь, а где-то там племянник чмокает губами, Митя — возле сестренки или бродит тут за стеной… Нельзя, говорю я себе, ни за что нельзя, все мое только здесь, сон ли явь — теперь мое, там ничего нет и не было, потому что никогда больше не будет. Никогда. И все-таки, сон: все вижу и ничего не могу понять, все слышу — и ни на что не…

Дверь распахивается, зашевелились, хлынули, а я ни рукой, ни ногой, а это чья рука берет мою сумку, кто надевает шапку, куртку?.. Коридор, Лёха рядом, Крючкова не видать…

— Плотней, не растягивайся!

Коридор, длинный коридор, гремит — и будто стоим на месте, нет идем: уклон, уклон, черные глухие двери — мимо, мимо, резкий поворот — назад, что ли? —те же двери, тот же коридор, под ногами захлюпало, узко, ступени, еще ниже и сразу — вверх… Впереди встали.

— Подтянись!

Столпились, дышат как запаренные…

— Пошел, пошел!..

«Господи!..» — слышу я свой хриплый голос. А мы идем все быстрей, почти бежим, все тот же бесконечный коридор, те же черные глухие двери, под ногами хлюпает, холодный сырой пар… Расплывается перед глазами, очки запотели, а сквозь них — веселые, бритые, холеные лица, нарядные женщины, звонкий смех, без заботность, уверенность, равнодушие, видимость дела… А здесь меня не было, все эти дни, ночи, годы — не было, а каждый день, каждый вечер, каждую ночь…

— Лёха, ты где?!

— Тут я…

— Давай вместе, не отставай! А Крючков где?

— Впереди…

«Господи, как хорошо, что я здесь, что я с ними, а не там, где был всю свою постыдную жизнь…» И мы почти бежим по нескончаемому коридору, мимо черных дверей, и я слышу, ощущаю, вотвот пойму… Счастливый сон поднимает меня, я только шевелю ногами… «Благодарю Тебя, Господи, я знаю, это Ты распорядился мной, привел сюда, вырвал— навсегда! — из той, теперь знаю, чужой, чуждой жизни, дал мне коснуться Любви, которая и есть Ты!..» А вокруг, рядом, впереди, сзади, с надсадом, хрипом бегут — корявые, за росшие, грязные, и я с ними вместе:

— Лёха! Ты где?

4

— Приплыли! Теперь спать!..

Спать?.. Которое это по счету — седьмое?.. Верно, седьмое помещение, и опять другое, экая у них фан тазия, каждое следующее — другое, думает он. Длинное помещение, у одной стены — от окна до двери, высокие, выше роста, в два яруса, черные металлические нары — шконки: полосы в два-три пальца шириной, толстые, в руку, стояки; между нарами и второй стеной — неширокий проход, у самой двери, как входишь, обязательно об него зацепишься, такой же запакощенный унитаз, окно низкое, стекло за решеткой разбито — холод.

— Да как мы тут спать будем — сдохнем!..

Разве они сдохнут! Уже попрыгали наверх, расстелили куртки, пальто, торчат сапоги, ботинки… Экая выживаемость, думает он.

Внизу, у окна — никого. Он проходит, ложится, поднял воротник, шапку поглубже, сумку под голову, закрывает глаза — и все покатилось, замелькало: воронок, коридоры, унитаз, белые халаты, летят ботинки, куртки, шапки, кальсоны, сигареты — «Быстрей!..» Он открывает глаза… Нет, лежать так я не смогу, думает он: холодно, жестко на железе и сердце болит, печет, давит, а валидол остался на бетонном полу, растоптали, не собирать же было… Спасибо меня не затоптали, думает он. Затопчут, не торопись… Как они смеют — так со мной?