У Белого Яра

Сухачевский Степан Степанович

Гайда конфиденциально сообщил: командование чешского корпуса создает в Омске концентрационные лагери. В них из всех городов Урала и Сибири будут ссылаться видные большевики и советские работники, пленные красноармейцы и красногвардейцы и даже те из чехов, которые не захотели сражаться против русских.

— Наших... в лагерь! — удивился Грабчик и тут же поперхнулся, вспомнив, что Гайда сильно раздражался, если кто-нибудь из подчиненных высказывал в его присутствии свое суждение.

— Да, и наших...

Генерал поморщился с таким видом, будто ему растревожили успокоившийся больной зуб.

Вопрос Грабчика напомнил ему о недавних неприятных событиях в Омске, где взбунтовался конвойный взвод чехов. Несмотря на все усилия, командованию мятежного корпуса так и не удалось привить всем солдатам слепую ненависть к русским. Им надоела война на чужбине, они рвались домой, к семьям! Среди солдат и раньше наблюдалось брожение, но тогда дело шло об одиночках. На этот же раз из повиновения вышло целое воинское подразделение. Самое страшное заключалось в том, что во главе взбунтовавшихся солдат оказались чехи-коммунисты. Для устрашения других весь взвод пришлось расстрелять перед строем полка. Союзники не на шутку встревожились. Сыровы и Гайда были вызваны к американскому консулу, который выразил им большое неудовольствие...

Генерал не счел нужным сообщить коменданту Кургана об этом прискорбном случае.

— Я поклялся нашим союзникам, — произнес Гайда, — с корнем вырвать красную заразу! Лагерь не в состоянии вместить всех осужденных военно-следственными комиссиями. Надо усилить репрессии на местах!.. Через час доставьте ко мне Собакина. Я его лично проинструктирую.

Гайда театрально поднялся с кресла. Для Грабчика это означало: аудиенция закончена.

...Гремели железные двери камер, и в растворы плескалось:

— Аргентовский!

— Зайцев!

— Климов!

— Губанов!

«Выходи!.. Становись!».

И дальше по коридору и ниже этажом:

— Кучевасов!

— Солодовников!

— Мартынюк!

— Грунт!

— Пуриц!

— Зырянов!

«Выходи!.. Становись!».

Десять смертников, десять красных комиссаров поднялись с тюремных нар, в последний раз оглядели камеру, кивком головы простились с теми, с кем коротали долгие тюремные ночи, и медленно пошли к раскрытой двери.

— Не отступайте, товарищи!.. Продолжайте борьбу!

Их провели через всю тюрьму. На всех этажах, у каждой камеры они слышали нарастающий шум. И они поняли: то был голос протеста! По гулким коридорам с бранью забегали перепуганные смотрители, а из камер звучал напев «Марсельезы».

В маленьком дворике, при входе в тюрьму, их окружил конный конвой. Откуда-то из боковой двери, озираясь, выскочил Петька-Рваное ухо. Заложив руки за спину, он сделал короткий шажок и вдруг засеменил танцующей походкой, пристально заглядывая в лица заключенных. Потом остановился, важно надул щечки, и они смешно выпучились на желтом лице начальника тюрьмы.

— Объявляется приговор военно-следственной комиссии!..

Кособокий карлик приосанился и начал быстро читать:

«...Сего числа на поручика чехословацких войск господина Грабчика в то время, когда он проходил по Троицкой улице, неизвестным злоумышленником было совершено покушение. Была брошена граната, но благодаря тому, что злоумышленник промахнулся, граната упала на дорогу и разорвалась в стороне. От разрыва поручик

был сбит с ног и некоторое время оставался без сознания. Злоумышленнику ввиду ночного времени удалось скрыться... Чистосердечными признаниями арестованного Собакина неопровержимо доказано, что это злодеяние было совершено по заданию содержащихся в тюрьме красных комиссаров. Они подготавливали бунт против братьев-чехословаков и законных представителей Временного Сибирского правительства. Вследствие этого военно-следственная комиссия приговаривает нижепоименованных большевистских главарей...».

Карлик сделал долгую паузу и, втянув голову в плечи, пропищал:

— К расстрелу!

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

НАТАША

Наташа возвратилась домой в сумерки. Света в комнате не было, дверь в кухне оказалась не закрытой. «Уж не случилось ли что с мамой?». Девушка быстро прошла через кухню, рывком распахнула створчатую дверь комнаты. От окна поднялась полная старушка. Наташа порывисто кинулась к ней.

— Мама!..

Обнявшись, они уселись у окна. Наташа молчала, и Анна Ефимовна, боясь услышать недоброе о муже и сыновьях, ни о чем не спрашивала.

— Ужин на столе, под салфеткой.

— Кушать не хочется, мама.

И вдруг Наташа разрыдалась. Анна Ефимовна молча ласкала ее, и судорожные всхлипывания девушки вскоре прекратились. Тихо, словно самой себе, Наташа рассказала матери обо всем... Утро она провела около тюрьмы, видела, как из ворот вывели Лавра и его товарищей; вместе с другими родственниками осужденных она издали последовала за конвоем. На улицах, по которым вели комиссаров, толпились люди. Они присоединялись к идущим, строились в ряды. Колонна росла и, когда подошли к железнодорожному переезду, растянулась на целый квартал. Путь толпе здесь преградила конвойная рота, которой командовал сам Грабчик. Он выскочил навстречу толпе, угрожающе крикнул:

— Разойдись! Стрелять буду!

Ряды дрогнули, но ненадолго. Под дулом винтовок Лавр громко запел:

Вихри враждебные веют над нами...

Удар приклада заставил умолкнуть Лавра, но песню тут же подхватил девичий голос:

На бой кровавый, Святой и правый...

Это пела Наташа, которую заслонила толпа. Призывный напев «Варшавянки» вольной птицей взметнулся над головами людей и понесся вслед осужденным, которых конвой быстро уводил за переезд, на пустырь за консервным заводом...

— Патрули разогнали народ, — закончила свой печальный рассказ Наташа. — До вечера я дежурила у переезда, ждала... Лавр и его товарищи в город не вернулись...

Анна Ефимовна теснее прижалась к дочери. Успокоившись, та прилегла на диван, ощутив приятную прохладу подушки, но как ни силилась, заснуть не могла. Стараясь отвлечься от волновавших ее мыслей, прислушивалась к тиканью ходиков, считая мерные удары маятника.

— Иди ко мне, дочка.

Наташа с радостью перебралась на постель к матери, зашептала: