У Бога и полынь сладка (сборник)

Допущено к распространению Издательским советом Русской Православной Церкви ИС Р18-814-0497

Давно знаю Александра Богатырева, радуюсь за его многостороннюю одаренность. Прекрасный сценарист, режиссер, он еще и замечательный писатель. От традиций русской классики он унаследовал главную ее мысль – спасение человека в его вере. Вере в Бога, прежде всего. И отсюда производные: любовь к Отечеству, сострадание и милосердие. И предыдущие его книги «Ведро незабудок», «Чудо – дело

тихое» и та, что вы держите в руках, – все о нашей любимой России, ее людях.

Богатырев обладает уникальным даром располагать к себе сердца и души людей. Сколько судеб открылось ему в жизни и сколько их пришло на страницы его книг! Старые и молодые, плохие и хорошие, здесь живущие или за границей, счастливые и несчастные, прошлое и настоящее – все и всё интересно ему, а в силу его дарования, становится интересно и нам. И о ком бы он ни рассказывал, всегда следует явный или подразумеваемый вывод: главное дело человека, живущего на земле, – его забота о спасении души.

Читая, теряешь ощущение страниц и строчек. Они уступают место живым картинам описываемой жизни. Видимо, это от кино. Это, конечно, огромное достоинство прозы – ее, если можно так выразиться, зрелищность. Мы и сами становимся душевно богаче, когда узнаем новых героев, их судьбы, переживания. А таковые в книге Александра Богатырева – в каждом рассказе.

Эта книга нам как друг и спутник на жизненном пути.

Владимир Крупин

Дед Федор, церковный сторож восьмидесяти пяти лет отроду, живет тихо в маленькой сторожке. Никто его и не видит по зиме. Выйдет в сарай дров взять, да и назад. Иногда тюкнет топором раз-другой, раскалывая толстую дровину, – вот и весь звук, и снова тишина.

Как он живет в своей избенке в одно оконце – никто не знает. А если бы кто заглянул к нему в четыре часа утра, то увидел бы, как зажигается тусклый свет в запорошенном окне. С полчаса в сторожке никакого признака человеческого пребывания, потом слышится громкое копошение, перемежающееся хриплыми охами, а потом уж недолгое шарканье в два-три шага до порога. Слышится скрип открываемой внутренней, в сени, двери, два шарка в сенях и стук наружной двери. После чего на крыльце показывается высокая сгорбленная фигура.

В левой руке у деда Федора лопата. Ступая с крыльца, он опирается на нее. Сделав по свежему снегу три шага до дорожки, ведущей от ворот с калиткой до храма, дед Федор по-военному разворачивается кругом. Даже пятками валенок прихлопывает, а лопатой выписывает в воздухе непростую фигуру, что-то вроде ружейного артикула «на плечо!» и «к ноге!».

Дорожку очищает он так: сначала к храму, затем обратно до калитки, а потом уж разгребает свой двухаршинный «хвост» от дорожки до сторожки. Работает он медленно, не разгибаясь, а дело идет быстро, будто само по себе делается. На часах еще и пяти нет, а у него уже и снег убран, и паперть обметена. И не важно, будет служба или нет, много снегу выпало или мало. А если совсем за ночь не нападало, все равно побредет с веником мести крыльцо – такое у деда Федора трудовое правило.

Летом он дорожку не подметает. Нравятся ему и сосновые хвоинки, и пучки сухой травы, и всякая лесная шелуха на плотно утоптанной земле. «Чего лес мести?!» – огрызнется он недовольно на замечание чистоплотной свечницы Агафьи. Той дай волю, так она бы домоткаными дорожками всю землю выстлала.

А вот если попадется окурок, конфетная обертка или газеты клочок, тут старому сторожу напоминать не надо. Далеко увидит, добредет и поднимет.

Летом в его хозяйстве сору немало, особенно в кладбищенской части, между старых могил. Более полувека

тут никого не хоронят. Памятников осталось мало. Все давнишние, мраморные да из гранита. Кресты на них сбиты. Большинство дорогих памятников и плит давно растащили. Деревянные кресты либо сгнили, либо лежат на могилах трухлявыми остатками. Остались одни могильные холмики, на которых как только сходит снег, усаживаются, словно грачи на пашне, местные мужики. Сидят, винцо попивают. Когда тихо, а когда рассорятся; иной раз и до драки дойдет. Если службы нет, Федор с ними не связывается, но если во время службы загалдят, усмиряет их бесстрашно (пьяницы и побить могут). Но не было случая, чтобы не угомонились. К вечеру от этих гулянок остается на могилах яичная шелуха, рыбьи головы да серебристые ошметки от плавленых сырков. Все это Федор подбирает вместе с пустыми бутылками.

Злые языки говорят, что навару ему от сдачи бутылок – на многие сотни. Разговоров у пьяниц о его деньгах много, некоторые буйные головы вслух мечтают пошерстить его хозяйство: вспороть матрац да под половицы заглянуть. Ведь не мог он за столько лет не накопить больших денег.

За сторожевую службу ему положили шестьдесят целковых, хата даровая. В последнее время наладился дед плести корзины из прутьев и сосновой щепы. Продает их: какие – за три рубля, а те, что побольше, – и за пятерку. Прибыток немалый: плетет много. А бутылки, а сено… О сене особая статья…

Нет, тут, что ни говори, а денег должно быть много. Один скажет: десять тысяч, другой – двадцать. Третий и того больше загнет.

– Главное – он их не тратит. В магазине кроме крупы, хлеба да постного масла, ничего не покупает. А ест, как воробей, – на червонец в месяц. И картошка своя.

– Во-во, еще и картошку государству сдает, – завершит подсчет федоровских денег четвертый. – Нет, ребята, у него не меньше пятидесяти тысяч.

– Он еще и милостыню собирает, – соврет кто-нибудь, уж совсем разгорячившись от арифметики, но такого тут же оборвут. Все знают: Федор никогда никого ни о чем не попросит. Сам даст. Хоть и слывет скупердяем, попросишь стакан или хлеба – даст. На закуску еще и банку консервов принесет – чтобы натощак совсем не сдурели. А вот денег на вино не проси – ни за что не даст.

Говорить-то о Федоровых деньгах говорят, но отважиться на разбойное дело не смеют. Многие поминают добром его трех сыновей, погибших на войне, – были лучшими работниками на лесопильном заводе. Помнят и его покойную старуху Прокофьевну, добрейшую душу. После войны городские сиротки стайками вились вокруг нее. И ласку получат, и угощение, какое в доме найдется. Двоих сирот они с дедом, тогда еще крепким и не старым мужиком, усыновили. Помнят земляки богатыря Федора, скорого и на работу и на веселье. Даже не забыли, что пришел с Первой мировой с двумя Георгиями. Всё помнят, только вспоминать недосуг.

Резко оборвал со всеми Федор. Знакомства теперь не водит ни с кем: сам ни к кому не ходит и к себе в сторожку не пускает. Дом свой – двужирный [1] , добротный, на большую семью, им же самим срубленный – отдал многодетной вдове. Только пол-огорода за собой оставил – сажает картошку да морковь с капустой.

Быстро пролетела жизнь… Дочь его приемная за офицера вышла и где-то по стране колесит. Давно писать перестала, а как уехала, так и не навестила ни разу. К матери приемной ластилась, а вот его боялась. Он после трех похоронок угрюмым стал, тосковал по сыновьям. Видно, сиротке с ним плохо было. Ей бы ласки, а он – то в работе, то в запое. После смерти жены пил сорок дней, потом – как отрезало.