У черты
Шрифт:
– Полоса из одного текста – это скушно, – сказал Антон Иванович. – Тем более, смотрите, какое замечательное фото из последней ТАССовской почты: «Конница генерала Доватора идет в атаку на врага». Раньше мы всегда помещали на первой полосе какую-нибудь иллюстрацию, подкрепляющую правительственные сводки. Иногда даже две. Наглядность необходима, она убеждает крепче слов. Знаете пословицу: лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать.
– Раз так – ставьте Доватора.
Перед Антоном на столе в свете керосиновой лампы лежала развернутая на первой полосе «Правда», пахнущая типографской краской, морозом, снегом, метелью, сквозь которые она проделала нелегкое путешествие в двенадцать километров от железнодорожной станции до редакционного стола. Первые абзацы обширного сообщения Совинформбюро жирно чернели названиями населенных пунктов,
Просматривая подшивку предыдущих номеров, Антон понял, как надо делать выборку для районной газеты. Обязательно – начальный абзац, в нем общие сведения о положении на фронтах, переменах в лучшую или худшую сторону. Затем надо дать конкретику: боевые эпизоды из действий пехотинцев, летчиков, танкистов, артиллеристов, партизан. Из полного текста, напечатанного в центральных газетах, в районку умещается лишь малая часть. Но и это хорошо, потому что районка приходит в такие глухие углы, куда не поступает ни одна центральная газета, даже областная «Алтайская правда». На лесопункты, например, где, месяцами отрезанные от остального мира, живут и трудятся всего-навсего пять-десять лесорубов. У них нет радио, приезжают к ним чрезвычайно редко, только когда надо пополнить запас продуктов, единственная возможность узнать, что происходит в стране, в своей местности, на фронтах великой войны, на которую отправилось немало близкой родни, – это листочки районной газеты, которые они сначала внимательнейшим образом прочитывают, обсуждая каждую попавшую в них новость, а потом, соблюдая справедливость, делят по количеству курящих на самокрутки.
Последние известия Совинформбюро в «Правде» начинались рассказом о том, что на Ленинградском фронте воска генерала Федюнинского разгромили две немецкие пехотные дивизии, 11-ю и 291-ю; на поле боя немцы оставили свыше пяти тысяч трупов. Захвачено разного калибра, 21 танк, 91 пулемет, много другого военного имущества. Удачно действовали войска Западного, Калининского, Юго-Западного фронтов, продвинулись вперед, освободили от немецко-фашистских захватчиков города Волоколамск, Плавск. Летчики Западного фронта уничтожили и повредили 4 танка, 170 автомашин с войсками и грузами, свыше 100 повозок с боеприпасами. А пехотинец тов. Крехтин в бою за деревню П. в одиночку уничтожил гранатами 2 вражеских пулемета и заколол штыком 6 немецких солдат.
Антон быстро пометил красным карандашом для Антона Ивановича, что надо набирать, а сам взяться за другие газеты: «Известия», «Труд», «Алтайскую правду». Раньше, взяв в руки газету, он только лишь выуживал из нее новости, многое не читал совсем, только бегло скользнув глазами по строчкам и убедившись, что для него это не интересно. Более или менее внимательно прочитывал лишь очерки известных журналистов и, конечно же, то, что непременно читали все – фельетоны. Сейчас он читал и даже смотрел на газетные листы по-другому – как сопричастный к делам печати человек, которому надо учиться, перенимать секреты производства и мастерства. Знакомясь с новостями, он в то же время мотал себе на ус: на что обращено внимание газетчиков, какие поднимают они темы, как расположены материалы на газетных листах, что впереди, что потом, как выделены, подчеркнуты некоторые публикации и местом, на которое они поставлены, и шрифтом, каким они набраны, и размерами заголовков. Он изострял свое внимание, потому что эти знания были ему нужны уже сегодня, сейчас, в данные минуты, без них он не мог обойтись, а еще больше они пригодятся ему завтра, послезавтра, при подготовке следующего номера районки. Никогда еще движущие им интересы не имели такой настоятельной, практической причины; подобное происходило с ним впервые. Раньше все его знания приобретались совсем не потому, что они ему требовались, были для него необходимы, а лишь постольку, поскольку их преподавали в школе, они числились в учебной программе и их нельзя было избежать. А усвоить их можно было и на «отлично», и кое-как, на «посредственно», то есть, на «тройку», ничего от этого не менялось, отметка имела значение только для личного самолюбия, престижа среди товарищей. А сейчас знать нужно было обязательно, и не для оценок, а для серьезного, настоящего дела, с которым нельзя было справиться вслепую, невеждой, и знать прочно, с наибольшей полнотой.
И Антон напрягал всю свою сообразительность, внимание, память, как еще ему не доводилось это делать в каком-либо другом учебном процессе. Даже любимую военную
И при этом ему, сосредоточенному над листами газет, совсем не приходило в голову, что в эти минуты, часы, с этого зимнего вечера под вой сибирской вьюги, потрескивание фитиля в керосиновой лампе, в нем рождается профессионал, рождаются любовь и привязанность к публичному слову, журналистике, типографским навыкам, и они его уже не покинут, превратятся в его главное жизненное призвание, – хотя дальнейшая его жизнь пойдет и сложится так, что ему не придется отдаться этой страсти со всей полнотой и увлеченностью, всеми своими желаниями и помыслами.
Последней в стопке газет, прибывших в облепленном снегом мешке, лежала «Комсомольская правда». Антон начал знакомство с ней, как с другими газетами: с первой полосы. Его удивило, что на ней было помещено стихотворение. Стихам, если они появлялись в газете, отводили место где-нибудь в середине, а то и на последней странице под заголовком «Поэтическая рубрика».
А эти стихи были в «Комсомолке» на первой странице, да не где-нибудь сбоку или внизу, а на самом видном месте, да еще шрифтом крупнее строчного, черным, отчетливым, пунктов в двенадцать.
«Теплый ветер дует: развезло дороги, и на Южном фронте оттепель опять, тает снег в Ростове, тает в Таганроге, – эти дни когда-нибудь мы будем вспоминать…»
Дрожь прохватила Антона.
«Об огнях-пожарищах, о друзьях-товарищах где-нибудь, когда-нибудь мы будем говорить; вспомню я пехоту, и родную роту, и тебя – за то, что дал мне закурить. Давай закурим, товарищ, по одной, давай закурим, товарищ мой…»
Сколько сказано слов о победе в речах, докладах, сколько их в лозунгах, на плакатах, в передовых статьях всех газет, – но вот эти, сказанные как бы фронтовым солдатом как бы из разговора с рядом сидящим другом, приятелем, совсем простые, без всякой звучности, патетики – «будем вспоминать», – и какая в них уверенность, как будто победа – это дело уже полностью решенное, иначе не может и быть, все только во времени, сроках и все горькое, страшное станет пройденным, преодоленным, останется позади, превратится в воспоминания…
А ведь немцы еще сильны, да как, держатся крепко. Верно, под Москвой их потеснили, но на других фронтах они продолжают стремиться вперед. На севере они только что овладели Тихвином. Оставлена Одесса, осажден Севастополь. Там, где сейчас оттепель, развезло дороги, там тоже неспокойно. Их танки, наворачивая на гусеницы пудовые комья грязи, упрямо лезут на стволы наших орудий, чтобы прорваться на кубанские равнины, к кавказской нефти… И все-таки, и все-таки – неизбежное сбудется, придут эти дни, когда «не станет немцев и в помине…»
Антон прочитал стихи еще раз – сначала про себя, потом вслух, потом еще раз вслух – громко, будто перед слушающими людьми, множеством людей, целым залом или площадью, у которых война, сверхчеловеческое трудовое напряжение, горечь от потери близких, голодные пайки обтянули скулы, ввалили в глубь, в черноту и синь орбит, глаза…
А как прочтут, как будут читать эти стихи, как отзовутся они в сердцах солдат на фронте – в землянках, окопах, в грязи дорог под тем же Ростовом, Таганрогом, где, в отличие от морозов Подмосковья, сейчас дожди со снегом, но пехота, остановив немецкие танки, сама переходит в наступление на врага, утопая по колена, по пояс в воде, мешанине из снега и глины, неимоверными усилиями вытаскивая из нее свои пушки, грузовики, конные повозки с боеприпасами…
В дверях комнаты появился Антон Иванович с влажными листами в руках. Он уже набрал сокращенный вариант известий Совинформбюро, поставил в полосу, поставил и клише с конницей Доватора, тиснул набор на бумаге – и нес отпечаток Антону-младшему на корректуру и утверждение.
– Антон Иванович! – закричал Антон. – Снимайте передовую про семена, дадим в другой раз, набирайте вот эти стихи, да крупно, вот как в «Комсомолке», в двенадцать пунктов, ставьте на место передовой!
Распоряжение, вероятно, удивило Антона Ивановича, но он помнил, что он только исполнитель, его природное эстонское хладнокровие и самообладание удержали его от всяких реплик, вопросов, выражения своих мнений и чувств. Он молча взял «Комсомолку» и, мягко ступая огромными альпийскими башмаками, которыми он еще совсем недавно мял на высокогорных лугах Австрии золотые ромашки и белые, как пена, эдельвейсы, унес ее в типографию.