У черты
Шрифт:
Уже светало, лесное озеро с гатью и деревянным мостом посередине просматривалось во всю ширь. Антон вышел точно к тому месту, на котором он брал из озера воду в вечерних сумерках. Он узнал следы своих босых ног и увидел, что собой представляет берег, та вода, что он зачерпывал котелком и, палимый жаждой, даже не пил, не глотал, а, не разбирая ее вкуса, влил в себя, как в сосуд, целых три литра. В двух шагах левее его следов, сапогами в береговой грязи, головой в озере, лежал ничком убитый немецкий солдат, раскинув руки с черными, как у негра, кистями, в мундире, ремнях. Убит он был давно, дней пять назад, и от августовской жары успел чудовищно вспухнуть, полностью разложиться. Голова его была размозжена, череп выглядел опрокинутым горшком, из которого вытекла каша. Эта каша была его мозгами.
Гать и мост, до которых от берега было всего метров двадцать, были разбомблены в тот момент, когда по ним двигался немецкий обоз. Убитые люди и лошади силою взрывов были сброшены в воду – и тоже успели вспухнуть и разложиться. Как палки, торчали вверх ноги лошадей, руки солдат со скрюченными пальцами, поднимались из воды головы – с разверстыми дырами ртов, черными, уже пустыми глазницами. Вода у гати и под мостом была такого же цвета, что возле убитого немца, около которого стоял Антон: бурая от безмерного количества выливавшейся здесь крови, зеленоватая от торжествующего гниения, немедленно начинающего действовать и обретающего неодолимую силу там, где обрывается жизнь…
И вот эту воду пил Антон!
Его немедленно вырвало – уже впустую, с еще более сильными корчами, судорогами, чем в первый раз, под сосной.
Но что значит молодость, сила организма в двадцать лет!
Еще пару-тройку часов он чувствовал себя омерзительно: слабым, разбитым, больным; руки дрожали, как у паралитика; надевая на себя ботинки, он не мог их зашнуровать, не попадал концами сыромятных жил в шнуровочные дырки. Но когда прозвучала команда строиться, шагать дальше, в нем все же оказались силы встать в строй, идти вместе со всеми. Только иногда двоилось в глазах и земля вдруг качалась под ногами. Но к полудню и это прошло.
38
Марш по равнине с редкими лесочками, узкими маловодными речушками, сжатыми, в стерне, полями длился до темноты.
Вся эта земля два года была под немцами, бои, изгнавшие оккупантов, гремели здесь всего пару-тройку дней назад, похоронные команды еще не успели обшарить местность, все бомбовые и снарядные воронки, заросшие колючками и лопухами яры, западинки, собрать и зарыть все трупы, и в лица шагающих часто ударял густой, тошнотворный трупный смрад. На всю жизнь у Антона остался он в памяти. А второй непереносимый им запах – кислый, въедливый и тоже тошнотный – был запах стреляных гильз. Он действовал на Антона, как отрава. Войти в тренировочный тир или присутствовать на стрельбище при спортивной стрельбе по тарелочкам – для него было органически невозможно. Едва нюхнув пороха, он тут же спешил на свежий воздух.
Поля, через которые тянулась пыльная дорога, по которой с разрывом метров в триста, не в ногу, вразброд, шагали утомленные зноем, пройденными верстами стрелковые взводы, удивляли тем, что весной они были полностью вспаханы, засеяны, выращенное зерно собрано и увезено; не убранными стояли только еще не вполне созревшие посевы подсолнечника и кукурузы. Немцы не распустили колхозы, как ожидало сельское население, напротив – такая форма организации труда их вполне устраивала, во главе колхозов и совхозов они поставили свое начальство или согласившихся им служить местных людей, ввели строгости и наказания, каких не существовало в советских колхозах, жестокие расправы за кражу продукции, теперь принадлежащей уже германскому рейху и германской армии – и бывшая советская колхозная система стала для немцев мощным продовольственным ресурсом, превышающим все то, что могла дать своя Германия.
В деревушках, через которые пролегал путь, дымились головешки на месте сараев и хат, сгоревших от попадания мин и снарядов. Некоторые деревни сгорели дотла, торчали только закопченные печные трубы. В одном из сел – с мощенной булыжником центральной улицей, красным флагом над зданием сельсовета – на площади
Передовые линии были уже близко, со стороны расплывающихся в серебристом мареве холмов то и дело доносилось слитное, раскатистое громыхание, схожее с тем железным гулом, когда тяжелогруженый поезд пересекает железнодорожный мост. Антон подумал, что командиры поступают неправильно, в такой близости к линиям огня нельзя вести бойцов по открытой местности компактными группами, повзводно. Едва эта мысль мелькнула у него в голове – впереди послышался нарастающий свист летящего с немецких позиций на холмистой гряде снаряда. И тут же – близкий, резкий звук разрыва.
Какой-то немецкий наблюдатель на холмах рассмотрел в свою оптику движущиеся за пятнадцать километров по степи пехотные резервы, точненько вычислил прицел, передал цифры артиллеристам на закрытых позициях, на обратном скате холмов – и те послали на пробу снаряд.
Немецкий наблюдатель сделал свою работу профессионально: снаряд угодил и разорвался как раз в середине взвода, идущего впереди того, в котором шагал Антон.
Взвод Антона приостановился, командир приказал рассыпаться, залечь в придорожной канаве. Желтым огнем рванул еще один снаряд, потом третий, но в стороне от дороги, не причинив никому вреда. Больше не последовало. Расстояние было велико, даже при одном и том же прицеле получался сильный разброс, и немцы не захотели без верного успеха тратить боезапас. Выждав пяток минут, бойцы поднялись и, не собираясь в строй, продолжили движение.
Картина на том месте, где разорвался первый немецкий снаряд, была тягостная. Пятеро бойцов были убиты, человек семь – тяжело ранены. Один из раненых, смуглый, чернобровый таджик с худым длинным лицом, длинными тонкими ногами в обмотках и ботинках из свиной кожи, вытянув и раскинув их в стороны, сидел посреди дороги, в пыли, опираясь спиной на свой заплечный вещевой мешок, не стонал, не метался; ладони его с расставленными пальцами были прижаты к животу, из-под пальцев сочилась кровь. Живот его был пробит несколькими осколками. Можно было представить, что сделали они внутри с его кишками. Лицо таджика не выражало ни страха, ни боли, он был спокоен, ровно дышал. Вероятно, был уверен, что ранение его не слишком опасно, главное – удержать руками вытекающую кровь, а санитары, что должны подоспеть, сделают все нужное, чтобы он был жив и опять здоров, как до прилетевшего с холмов немецкого снаряда. Но жить ему оставалось считанные минуты.
Растекающийся по равнине дым близких и далеких пожарищ, пыль и дым снарядных и бомбовых разрывов, сливаясь в вязкую, сизую мглу, ускоряли наступление сумерек. Все вокруг в них быстро тонуло, теряло очертания, становилось неузнаваемым. Что-то смутно розовело впереди, какое-то пятно. С приближением к нему стало ощущаться, что веет жаром. Чем ближе – все сильней, явственней. В жаре была та противная вонь, что исходит от танковых моторов. На расстоянии метров двадцати жар уже обжигал лица, сушил глаза, бойцы отворачивались, прикрывались руками. Стало понятно, что означает розовое пятно, далеко светившееся во мраке: это был сгоревший и докрасна раскаленный танк. Он был свой, советский, «тридцатьчетверка»; пушка его смотрела на запад; значит, двигался к фронту, да попал в перископ немецких артиллеристов. Должно быть, он был поражен с полным запасом горючего, полыхал жарко и долго, и потому раскалился так, как накаляют болванки в горне. Невольно думалось о танкистах: с ними-то что? Успели они выскочить?