У каждого — свое

Ошевнев Федор

Завернув лошадь, агроном швырнул вожжи врачу, который неловко поймал их. Хлестнув напоследок мокрый от пота конский круп, агроном спрыгнул с саней, сжимая в руке кнут.

— Гони!!!

Объезжая остановившиеся свадебные тройки вдоль дороги, по сугробам, чуть не сцепившись отводами с передними санями, врач еще успел заметить,

как агроном, в два движения, сдернул с плеч стеснявшую его куртку и с силой, с оттягом, дважды стеганул нападающих кнутом, а дальше все смешалось в один рычащий, бесформенный клубок дерущихся, каждый за свое.

На секунду стиснув зубы, врач разомкнул их и прикрикнул на тяжело бегущую лошадь, переводя ее с рыси на иноходь. Впереди мучилась жесточайшей человеческой болью ждущая его помощи, истово надеющаяся на нее женщина.

— Но-о! Но-о! — ударял длинным концом вожжей врач лошадь.

Да, умом он сейчас понимал, что «при родах солнце не должно заходить дважды», а значит надо мчаться и мчаться, и только вперед, сквозь ночь, к будущей матери, но в душе так ненавидел себя за это понимание…

Вот и замелькали по сторонам дома соседней деревни, за которой уже был виден и хутор, и по улице прокатился заливистый собачий брех. Припозднившийся прохожий, остановившись, проводил удивленно-любопытным взглядом мчащиеся сани. Еще минуты две — и лошадь сама тяжело остановилась у родного порога.

В прочищенном от снега дворе, у калитки, сосредоточенно дымили отец и младший брат агронома — парень лет восемнадцати, — которые тут же поспешили навстречу долгожданному гостю.

— Наконец-то! — обрадовано воскликнул отец, отбрасывая в сторону и окурок, и пустую смятую пачку из-под «Примы». — А почему один?

— Он на дороге со свадьбой дерется, — единым духом выпалил врач и стремительно взбежал на крыльцо…

Отец и младший брат агронома примчались на место драки, вконец загнав несчастную лошадь, со страхом

прижимавшую уши под нещадными ударами вожжей и хворостины. К тому времени агроном уже давно не сопротивлялся свалившим его наземь и теперь насмерть забивающим парням, лишь в полутьме сознания инстинктивно прикрывал голову.

Лейтенант оттаскивал озверевших парней от лежащего ничком агронома; невеста, плача, все цеплялась за жениха, до бровей вывалянная в снегу; стонал возле саней дружка, получивший первый удар кнутом, бережно прикрывая ладонью поврежденный глаз и ритмично покачиваясь туловищем влево-вправо; держался за свернутую челюсть второй, трусоватый дружка; кое-как поднимался на ноги гармонист, в свалке оглушенный кем-то из своих же; снова мешала «цыганке» юбка, не дающая сильного размаха для удара ногой… Вокруг места драки, на снегу и исчерканном каблуками ледяном покрове дороги валялись оторванный рукав грязно-белой дубленки, несколько рукавиц, затоптанная ондатровая шапка.

То один, то другой нападающий прорывались мимо лейтенанта к агроному и пинали его ногами: в живот, в лицо, зло, люто, иной раз с хакающим вскриком мясника, разрубающего тушу.

Брат агронома еще из саней выстрелил в воздух из захваченной тулки-двустволки. От грома выстрела парни разом опамятовались, остановились и молча, с тупым удивлением, уперлись взглядами в человека, недвижно лежащего перед ними на испятнанном кровью снегу.

Агроном, с помощью отца, тяжело и со стоном поднялся и сделал шаг, закусив губу. Потом выхаркнул на истоптанную и продранную до сизого льда дорогу темно-кровавый сгусток. Еле внятно произнес:

— Не по злобе я, парни. Не по злобе. Ведь жена умирает… Но и вы-то… Эхх!

И, слабо оттолкнув отца, со словами: «Я сам», шатаясь от нечеловеческого напряжения сил, медленно побрел к саням.